Фридрих Незнанский - Мертвый сезон в агентстве Глория
— Я думаю совершенно иначе.
— И как же?
— В России государственный и криминальный капитал не сольются никогда.
— Причины?
— Я вижу две основные. Первая. Сделать это никому не позволят левые силы. Второе… «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Что возможно для других народов, то невозможно для народов России.
— Что вы заканчивали? — спросил Штиль.
— Экономический факультет Плехановки и, как ни странно, консерваторию, — улыбнулся Князь.
— И по какому классу?
— По классу скрипки.
— Вероятно, скрипач из вас не получился? — поинтересовался Эдуард Эдуардович.
— На этот раз угадали вы, — снова чуть заметно улыбнулся Князь. — И, предупреждая дальнейшее ваше любопытство, скажу, что, быть может, именно поэтому я занимаюсь тем, чем занимаюсь.
— Ответ исчерпывающий, — ответил Штиль. — И какова, на ваш взгляд, дальнейшая судьба России?
— Не знаю. Но зато я хорошо усвоил поговорку: «Куй железо, пока горячо!»
— С вами все ясно, — подвел итог Штиль.
— И ты начал ковать? — вступил в разговор Отец.
— Да.
— И не один.
— А это уж как получится!
— И кого ты хотел драть первым? Боярова?
— Почему только я? — нахмурился Князь. — Меня Бояров задел меньше других.
— Ты сделаешь трагическую ошибку, если начнешь войну с Бояровым и ему подобными, — сказал Григорий Степанович.
— А разве это нормально, когда треть общака идет на их подкуп?
— Ненормально, но иначе они нас сожрут.
— Говорят, мафия бессмертна… — усмехнулся Князь.
— Говорят, что кур доят, а коров на яйца садят! — грубо ответил Отец, налил стопку водки и выпил. — Продолжим разговор, Виктор.
— Вообще-то я все сказал…
— У тебя много всякого в головушке! Но меня интересует одно…
— Спрашивай. Я отвечу.
— В чем ты меня обвиняешь?
— Если коротко, в слабости.
— Я слабый человек? — по слогам и очень медленно произнес Григорий Степанович.
— Ты был очень сильным человеком, Григорий Степанович. Я многое перенял от тебя. Но годы делают свое дело. Ты не успеваешь вовремя принять решительные действия. Смотри, что творится в Тольятти! Братаны стреляют друг в друга! Погибло уже около двух сотен!
— Отморозки! Туда им и дорога!
— Погибли и хорошие люди.
— Но ведь ты сам предлагаешь драть шкуры с чиновников! Да если не платить ментам, фээсбэшникам, муниципалке, они тебя враз схавают!
— Разве я говорил о ментах? Я говорил о чиновниках, сидящих в больших кабинетах, о тех, кто тяжелее авторучки в руках ничего не держал! Менты работяги, вкалывают за гроши, им конечно же надо платить.
— Одна шайка-лейка! — махнул Григорий Степанович. — Тронешь «белый воротничок» — и тут же получишь по зубам. Ты молод, Виктор, а мы это уже проходили. Чуть не съели нас «белые воротнички»! Пришлось идти на попятный. Это сейчас мы снова короли! Ты поспрашивал бы, что было лет двадцать назад!
— Знаю, — ответил Князь. — Интересовался. Знаю даже, кто сыграл решающую роль в том, что снова поднялись воры и стали королями.
— И кто же?
— Ты, Григорий Степанович.
— То-то же, — удовлетворенно произнес Отец.
— Что было, то было, — сказал Князь. — Но все преходяще в этом мире, и я тебе прямо говорю, много недовольных тобой.
— По наркоте?
— О тех я даже и говорить не хочу!
— Кто мог предположить, что мы на крючке?! Я не Бог!
— Об этом я и толкую.
— Не понял тебя, Князь…
— Ты был Богом, Григорий Степанович. Но время сделало свое дело.
— Шесть десятков разве старость?
— Значит, устал.
— Что ты предлагаешь конкретно? — снова наливая водки, спросил Отец.
— Ты должен объявить сходку.
— И что сказать? — прищурился Григорий Степанович.
— Не могу советовать. Сам решай.
— Подскажи, и я, может, соглашусь с твоими словами.
— Не могу, — повторил Князь.
— Не можешь или не хочешь?
Князь промолчал.
— Да, не вовремя сел Малюта, — проговорил Отец. — Будь он на свободе, такого разговорчика бы не было…
— Это точно, — согласился Виктор. — Но тем самым ты и признал свою слабость, Отец. Все держалось на Баграте Суреновиче. Но скажу тебе откровенно. Со временем я пошел бы на подобный разговор и при нем.
— Какой бесстрашный! — растягивая слова, воскликнул Коновалов.
— Баграт Суренович держал страхом. Но так долго продолжаться не могло. Среди нас есть серьезные, умные люди. И даже, как ты выразился, бесстрашные. У них есть своя гордость.
— Я никогда никого не унижал.
— Разговор идет о Малюте, — напомнил Князь.
— А чем решил держать людей ты? — хотел поймать на слове собеседника Отец.
— Ты снова о своем, — улыбнулся Князь, глянул на часы.
— Торопишься?
— Дела, Григорий Степанович. Если тебе нечего больше сказать, кроме того, что сказал, то я бы, с твоего позволения, удалился…
— Шагай, — ответил Отец, наполняя рюмку.
Князь не стал протягивать руку для прощания, поднялся и вышел.
Воцарилось молчание. Коновалов поглядывал на Штиля, ожидая, что тот начнет разговор, но Эдуард Эдуардович отмалчивался.
— Ну что ты молчишь? — не выдержал Григорий Степанович. — Язык проглотил?
— Мне понравился этот парень.
— Он не красна девка, чтобы нравиться или не нравиться! Дело говори!
— Юпитер сердится, значит, он неправ, — спокойно заметил Штиль.
— Вывел меня из себя этот грамотей!
— Виктор Князев единственный человек, который произвел на меня впечатление.
— Меня мало интересует твое впечатление.
— Я дам тебе совет, а дальше поступай как хочешь.
— Говори.
— Он тот человек, которому не обидно отдать власть.
— А мне обидно!
— Я же сказал, поступай как хочешь. Но прежде хорошо подумай.
— В случае моего согласия ты тоже многое теряешь.
— Быть может, все, но я все-таки верю, что смогу убедить любого, в том числе и Князя, в своей правоте.
— Плевал Князь на твою писанину!
— Терпение, мой друг, терпение! — улыбнулся Эдуард Эдуардович. Насчет левых он перегнул. Коммунисты могут прийти к власти, что тоже очень сомнительно, но задержатся ненадолго. А уж тем более они не смогут помешать слиянию капитала. Это невозможно сделать при любом, даже самом левом правительстве.
— Да коммунисты просто-напросто отнимут наш капитал! И не подавятся! А нас перестреляют, перевешают, утопят!
— Это невозможно.
— Да разве такого не бывало?
— Не то время. Ни вешать, ни стрелять они не будут. Отнять могут. Но опять же получится по-моему! Капиталы-то сольются!
— Да кто же им отдаст за просто так?
— Жизнь дороже.
— А я о чем? О том же самом.
— Сколько твоих братанов рванули за кордон?
— То не братаны. Крысы. Братан был один. Слава Япончик. А если кто из настоящих братанов и за кордоном, то они там тоже не баклуши бьют… С них капает. И немало.
— А с Князем надо работать, — вернулся к прежней мысли Штиль. — Почему что-то кто-то должен обязательно отнять? Можно отдать по доброй воле.
Отец даже поперхнулся водкой:
— Ты что такое молотишь? Как это — отдать?
— Добровольно. И жизнь сохранишь, и особнячок, и даже можешь власть получить.
— Не понимаю…
— Демократия, друг ты мой, демократия! Древние были правы, говоря, что для спокойствия государства необходимо дать народу хлеба и зрелищ! А если будет настоящая демократия, кто тебе мешает записаться в президентские кандидаты? Никто. Можешь и победить. Вполне.
— Все хорошо, но скучно, — зевнув, ответил Отец. — За совет спасибо, но я уж как-нибудь своим умом проживу…
Штиль понял это вежливое выпроваживание, попрощался и ушел.
Вернувшись в гостиничный номер, Князь вызвал своего ближайшего друга Владимира Фоменко, к которому прилипла кличка Фома. Если у Отца был Малюта, то у Князя — Фома, но он не занимался делами, подобными делам Баграта Суреновича, вернее, пока не занимался, не было подходящего случая, не было приказа Князя, хотя если бы таковой поступил, Фома выполнил бы требуемое.
Когда Фома вошел в номер, Князь молча кивнул на кресло, сел напротив. Фоме не было и тридцати, но выглядел он гораздо старше, чему способствовали большие залысины, обнажавшие высокий, крупной лепки лоб. Фома знал несколько иностранных языков — английский, французский, немецкий и даже латынь. Он вел все экономические расчеты, никогда не пользовался записями, держал в памяти множество цифр, фамилий людей, затраты, долги и прибыли. Одним словом, он был незаменимым человеком для Князя. Кроме того, Фома был человеком молчаливым, что тоже в глазах Виктора являлось достоинством.
Вот и теперь, сидя в кресле, он курил и терпеливо ждал.
— По-моему, Володя, не понял ничего Коновалов. Или не захотел понять. Так мне показалось.
