Барбара Вайн - Книга Асты

Средний возраст удручал ее, хотя она много шутила и философствовала об этом. Она, казалось, ухитрялась не замечать мужа часами, а то и днями, несмотря на то что делила с ним кров и постель, ту старинную кровать, украшенную сфинксами, которую последние шесть месяцев занимаю я, и нередко Пол. Большую часть времени, гораздо больше, чем когда-либо, она проводила с дядей Гарри. Страницу за страницей она заполняла записями, что Гарри делал, что сказал, что он ел, пил или носил. По ее словам, она любила его, и он ее тоже, но их отношения не переросли в физическую близость.

В свои пятьдесят и шестьдесят Аста считала себя слишком старой. Но так было не всегда. Она не была старой, когда в 1919 году встретилась с Гарри. Конечно, существовал классовый барьер, воздвигнутый ими самими. Но ни возраст, ни социальные различия не мешали им совершать пешие прогулки, пить чай, посещать зоопарк, парки, Британский музей, кино или дневные спектакли. Причина в другом. Это моральный запрет, табу. Они оба состояли в браке. Они могли быть компаньонами, друзьями, но никогда — любовниками.

Но Гарри, помимо отношений с Астой, меня не интересовал. Я хотела раскрыть тайну, а не получить хронологическое описание их дружбы. Я наследница Свонни, во всех смыслах этого слова. Я тоже хотела знать, правда у меня это не вызывало столь сильных эмоций и желания ухватиться за первую попавшуюся соломинку. И когда я подумала, как тонко и коварно желание открыть истину захватило меня, то осознала, что этим же вызваны мои попытки поговорить с Полом о дневниках. Я не стремилась говорить с ним о дневниках вообще, но только о происхождении Свонни. И с чего бы ни начинался разговор, я всегда возвращалась к этой теме.

Но именно об этом он и не хотел говорить. Однажды я поймала себя на мысли, что хочу позвонить ему на работу, извиниться и спросить — почему? Почему? Но я очень редко звонила ему на работу. Он не из тех, кто постоянно сидит в преподавательской. А в его кабинете, где он консультировал студентов и занимался своими делами, телефона не было. Он отказался от него. Мы не планировали встретиться сегодня. Его мама тяжело заболела. Неделю назад у нее случился сердечный приступ, и сейчас она лежала в палате интенсивной терапии в кардиологической клинике на другом конце Лондона. Пол ежедневно навещал мать, а этим вечером у него была назначена встреча с лечащим врачом для разговора о ее состоянии.

Решив, что у меня нет шансов разыскать его, я задумалась. Отложив в сторону гранки, я спросила себя, почему Пол, которого дневники сначала заинтриговали, стал избегать даже разговоров о том, кем могла быть Свонни. Напрашивался единственный ответ. Он это знал. Это было заманчиво, но невозможно. Откуда ему знать? А если он каким-то чудом все-таки узнал, почему не сказал мне?

Последние дневники, с 1955 по 1967 год, еще не переведены. Я имею в виду, что Маргрете Купер их еще не перевела, но Пол перевел, или как раз переводил, когда неожиданно потерял всякий к ним интерес. Вдруг он обнаружил что-то, что не только заставило его бросить начатое, но и прекратить все разговоры со мной на эту тему.

Его бабушка. Неужели он нашел что-то о своей бабушке? Я стала думать о Хансине. Она умерла в 1954 году, но Аста почти ничего не написала про ее смерть. Возможно, она приберегла свои мысли для следующего дневника, за 1955 год, и Пол обнаружил это. Или бабушка сама рассказывала ему что-то. Вполне возможно, что Хансине обо всем знала, она жила с Астой на Лавендер-гроув. И если там произошло что-то невероятное, она должна была знать об этом. Но поведала ли она эту тайну своему внуку? Ведь ему было только одиннадцать, когда она умерла. Вряд ли.

Но она могла поделиться с дочерью. Больше я ничего не могла представить, я зашла в тупик. Однако продолжала прокручивать события тех дней в голове, когда позвонил Пол. Уже наступил вечер, и я вернулась к гранкам, вписывая в них чернилами примечания из Британской энциклопедии.

Пол позвонил сказать, что его мать умерла. Он опоздал всего на несколько минут.

24

Det er nøjagtig femten Aar siden igar, at vi maatte tagefra Padanaram og komme hertil. Jeg skrev ikke Datoen ned nogen Steder, men jeg kan huske den. Hvis jeg var den Slags Kvinde, der er dramatisk anlagt, saa vilde jeg sige, at den var skrevet i mit Hjerte.

Сегодня ровно пятнадцать лет, как мы оставили «Паданарам» и переехали сюда. Я нигде не записывала эту дату, но помню ее. Если бы я увлекалась драмами, то сказала бы, что запечатлела ее в сердце.

Очень странное совпадение. Когда Мария приехала сегодня к чаю, то сказала, что собирается подарить «Паданарам» Энн на семилетие. Кажется, у нее день рождения в декабре, надо посмотреть. Я любила этот дом, я имею в виду большой, а не глупую игрушку, которую сделал Расмус и из-за которой я так на него рассердилась, потому что он сделал ее не для Свонни. «Девяносто восьмой» не так уж плох, но район запущенный и все больше напоминает мне о давно минувших днях на Лавендер-гроув.

Я благодарна Марии, что она не упоминала о своем «Паданараме», когда к ней приезжала Свонни, и даже убирала его подальше. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, Свонни до сих пор обижена на отца за пренебрежение. Забавно: сейчас он очарован ею, проводит массу времени в ее доме и надоедает Торбену россказнями о том, что его надувают. То же самое он делает и у Марии. Глупый старик! Не сомневаюсь, что все было бы иначе, выйди Свонни замуж за бедняка и живи где-нибудь по соседству в Хорнси.

Прошли годы с тех пор, как рухнул бизнес Расмуса и «Вестербю Авто» перестало существовать, но он до сих пор каждый день говорит о том, кто его надувал, кто загубил дело и чего он мог бы добиться, если бы люди не обошлись с ним так подло. Интересно, понимает ли он, как выглядит в тугом воротничке, в шляпе, напыщенный, когда сидит в своем «фиате», старой черной коробке? Но может ли женщина, даже такая бессердечная, как я, избежать нежности? Если он старый глупец, то я сентиментальная старуха. Я смотрю на него и вспоминаю — один или два случая. Столетней давности. Я вспоминаю ту ночь, когда он вернулся, но не то, что я записала. Я понимаю, это не совсем правда. Но не стоит делать вид, что я беспокоюсь о нем, вовсе нет.

Приходили девочки поговорить о званом ужине в честь нашей золотой свадьбы, который они устраивают для нас у Фраскати. Что за ерунда! Во-первых, там не будет хорошей еды. Я думаю, что сейчас с этим даже хуже, чем во время войны. Все, что могут предложить в ресторане, это волованы[36] и бланманже. Судя по вкусу, волованы начиняют консервированными овощами, возможно так оно и есть. Мы знаем, что будет плохо. Список гостей тоже вызовет много вопросов, я это предвижу.

Я не хочу приглашать Хансине. Это идея Марии. Она упрекнула меня в снобизме, но не в нем дело. Я не скажу почему. Между прочим, Джоан Кроппер вышла замуж. У ее мужа хорошая работа с неплохим жалованьем. Их дом намного больше «Девяносто восьмого», и Хансине живет с ними с тех пор, как умер Сэм. Можно сказать, что она достигла в жизни высот, о которых и мечтать не могла, а мы наоборот. Мне она не нравится. И никогда не нравилась. Дело не в том, что она напоминает мою молодость, хоть это и так. Просто когда я вижу ее широкое, красное, грубое лицо, пустые глаза, глупую улыбку, то чувствую нечто, не свойственное мне. Страх.

В конце концов, на своем празднике я имею право видеть только тех, кого хочу. Приглашать Хансине я не буду, а на том, чтобы пришел Гарри с женой, настою. Избежать ее присутствия я не могу. Если Марии это не понравится, то Свонни будет на моей стороне, она любит Гарри. Она вообще не стала бы устраивать этот прием. Разве не глупо праздновать факт, что мой муж и я, которые даже не любили друг друга на протяжении сорока девяти лет, были вместе и пятидесятый год?

Я никогда и никому не жаловалась на Расмуса, пока он был жив. У меня был дневник, где я могла излить душу. Я не делилась даже с Гарри, хотя знала, что он никому не расскажет.

Когда долгие годы ведешь дневник, то это уже не просто записи твоей жизни и мыслей — он становится почти живым. Личностью, с которой ты можешь поговорить, рассказать обо всем, ничего не скрывать, даже того, что считаешь дурным. Или общество считает. Ни с кем я не быть столь откровенна, даже с Гарри. Если подумать, есть тысячи вещей, которые я чувствую, но никогда не осмелюсь сказать Гарри. А дневнику я доверяю все, кроме одного.

Несмотря на то что я никогда не жаловалась на Расмуса, это не мешало людям говорить, что я стану жалеть, когда он умрет. Вероятно, они замечали, что я к нему довольно безразлична. Даже Мария, которая хорошо меня знает, говорила в последние месяцы его болезни, что я стану скучать по нему сильнее, чем думаю. И вот он ушел, а я ничего не чувствую. Не скучаю. Я наконец свободна, и мне это нравится.

Когда года три назад умерла жена Гарри, казалось, он тяжело переживал ее смерть. Я помню, как он говорил, что на самом деле не очень хотел на ней жениться. Иногда у меня возникало желание напомнить ему об этих словах, но я никогда не позволила себе этого. Так можно заставить человека возненавидеть тебя. Хватит одного или двух слов. Они запомнятся навсегда. Она умерла, и он горевал, а я ревновала. Я все тогда записала, но перечитывать не буду. Я никогда не читаю прошлых записей. Я уже не помню, о чем тогда писала, но до сих пор ревную к мертвой женщине.