Андрей Воронин - Отражение удара
Нападать из скрюченного положения было неудобно, но он нашел выход. Остановленный на середине смертельного удара нож отлетел в сторону, Илларион схватил убийцу за лодыжку и сильно рванул на себя. Убийца потерял равновесие и, не успев даже понять, что произошло, упал на пол.
Раздался шум падающего тела, но кроме этого Илларион уловил еще какой-то звук: глухой удар и тихий, но отчетливый треск, словно кто-то наступил на орех.
Забродов медленно разогнулся, одной рукой придерживая ушибленное место, а другой схватившись за подоконник. Рука соскользнула с подоконника и коснулась чуть теплой металлической поверхности с жестким ребром сварного шва. "Радиатор, - подумал Илларион, - просто радиатор. Вот и все. Как неудачно получилось."
Убийца не шевелился. Илларион добрел до выключателя и включил свет.
Комната являла собой зрелище страшного разгрома.
Подожженный стеллаж и наполовину истлевший ковер все еще лениво дымились, повсюду валялись разбросанные листы рукописи, которую Илларион начал когда-то, чтобы поставить точку в одном давнем споре с Маратом Ивановичем Пигулевским, да так и не закончил - остыл. "Теперь уже не закончу", - без сожаления подумал он, и это было правдой: рукопись послужила топливом для костра, разведенного на ковре.
Одно из ребер радиатора парового отопления было испачкано темной кровью, и такая же темная лужа растекалась из-под головы лежавшего на полу под окном человека. Человек был небольшого роста. На нем были светлые кроссовки маленького размера и камуфляжный комбинезон. Лицо скрывал черный капроновый чулок.
Илларион не стал поднимать чулок - он и без того знал, кто это.
- Ах, как неудачно, - повторил Забродов и пошел звонить Сорокину.
***
Следствие по делу Аллы Шинкаревой закончилось в конце декабря. Дело не было сложным благодаря найденному в квартире дневнику Аллы Петровны, и тянулось почти два месяца только потому, что в производстве находилась масса других дел, фигуранты которых были живы и здоровы.
По поводу дневника Сорокин сказал, что это дело обычное: редкий маньяк не рассчитывает на признание и славу - если не прижизненную, то хотя бы посмертную. Илларион на это ответил, что этот расчет, как правило, вполне оправдывается: мало кто не знает, кто такие были Герострат, Наполеон, Адольф Гитлер, Ли Харви Освальд и Чикотило. Присутствовавший при разговоре Мещеряков почему-то обиделся за Наполеона и обозвал Иллариона пацифистом, Сорокин же нехотя признал, что в чем-то Забродов прав.
Илларион и без него знал, что прав: посмертная слава Аллы Петровны Шинкаревой распространилась по району со скоростью лесного пожара и к началу декабря вышла далеко за его пределы, обежав по кругу едва ли не весь город и рикошетом вернувшись на Малую Грузинскую. Из-за недостатка информации и в результате неизбежных при передаче из уст в уста искажений эта мрачная легенда приобрела такой вид, что Забродов вынужден был некоторое время отсиживаться то дома, то в лесу, хотя там и было уже довольно холодно: по последней версии он был любовником Аллы Петровны, убившим сначала несчетное количество соперников, а потом, на манер небезызвестного мавра, и самое Аллу Петровну, так что возмущенные граждане неоднократно натравливали на него милицию, совершенно остервенив ни в чем не повинных сержантов.
Чтобы компенсировать понесенный Забродовым моральный ущерб, полковник Сорокин пошел на серьезный должностной проступок и на одну ночь ссудил ему дневник Шинкаревой. Илларион провел эту ночь за кухонным столом, на котором стояли бутылка коньяку, стакан и пепельница. Дочитав, он еще долго пил коньяк маленькими глотками и курил, глядя, как мигает за окном чертова реклама.
Дневник представлял собой любопытнейший человеческий документ, и библиофил Забродов жалел о двух вещах: 6 том, что у него нет ксерокса и о том, что в наш век повальной секретности этот дневник никогда не будет опубликован. Чтиво было весьма поучительное и, как не без легкого стыда признался себе Забродов, очень увлекательное.
То, что Алла Петровна постепенно, не торопясь, день за днем в течение нескольких лет делала со своим мужем, можно было смело назвать совершенным произведением искусства - в своем роде, конечно. Убедить стопроцентного обывателя, лишенного всяческого честолюбия, агрессивности, гордости и иных взрывоопасных добродетелей, в том, что он опасный маньяк - это ли не искусство? Заставить строительного мастера, обладающего несокрушимой психикой ломовой лошади, поверить в какое-то мифическое раздвоение личности - это ли не подвиг?
Это была совершенная, отточенная, как скальпель хирурга, по-восточному, даже не по-человечески утонченная месть. За что? Насколько понял из дневника Илларион, за все подряд: за нищету, за одиночество, за бездетность... Бедняжке Жанне Токаревой просто не повезло: пьяный Шинкарев распустил руки, схлопотал по морде и был замечен женой за этим интересным занятием. Убить Шинкарева было нельзя, он еще мог пригодиться, и потому умерла скрипачка.
Механизм "раздвоения личности" был прост, как все гениальное. Каждый вечер бедняга Шинкарев выпивал вместе со своим холодным чаем дозу сильнодействующего снотворного, а по утрам находил "улики" - иногда фальшивые, подброшенные просто для того, чтобы варево не остывало в горшке, а иногда самые настоящие. Дневник был написан так, что ничего не нужно было додумывать: аккуратные, выведенные твердым, полумужским почерком строчки криком кричали о том, какое наслаждение испытывала писавшая их женщина, трудясь над бесчувственным телом своего благоверного, пачкая его краской и грязью, нанося ссадины на костяшки пальцев, осторожно полосуя их бритвенным лезвием, наставляя синяки и шишки, уличавшие его в ночных похождениях.
Разрешилась, наконец, и не дававшая покоя Иллариону тайна бесславной гибели Репы. Гражданин Репнин жил дураком и умер, как дурак: просаживая ворованные деньги в "Старом, Колесе", он подсел к бару и там, сидя на высоком табурете в полуметре от барменши, стал громогласно рассказывать Дремучему, что намерен навестить Забродова, поучить его уму-разуму и выпить с ним коньячку. На секунду прервав свою речь, он заказал сто граммов, которые и были поднесены с маленькой, оставшейся незамеченной задержкой, которая стоила ему жизни.
Фармацевта Ольгу Синицыну арестовали и, кажется, даже впаяли срок, на что Забродов, поморщившись, сказал: "На безрыбье и рак - рыба".
Бабу Марфу арестовывать не стали, тем более, что ее имя значилось в списке "кандидатов в небожители", который помещался на последней странице дневника.
Было там и имя Забродова, чему Илларион, несмотря на имевшие место в конце октября события, искренне удивился. "Ну, что я ей сделал?" - спросил он у Сорокина, на что немногословный полковник коротко и ясно ответил: "Пренебрег". Илларион в ответ покрыл его матом, что случалось с ним довольно редко, и ушел, хлопнув дверью. На это тоже были свои причины: в последнее время он часто видел во сне красивые сильные руки Аллы Петровны, волосы, твердо очерченный рот и карие глаза, похожие на августовские звезды.
Шинкарева выпустили из клиники где-то в середине декабря. Илларион видел его. Сергей Дмитриевич похудел, осунулся, стал бледен и еще более тих, чем раньше.
Вернувшись домой, он заперся на двое суток, а потом привез откуда-то стекло и собственноручно застеклил выбитое окно. Восемнадцатого декабря он вышел на работу, и Илларион снова начал встречаться с ним по утрам на лестнице. После третьей встречи он начал подумывать о том, чтобы изменить режим, но не стал этого делать:
Шинкарев сразу догадался бы, в чем дело, а ранить его и без того израненную душу Илларион не хотел.
На четвертый день Шинкарев заговорил с ним.
- Простите, - сказал он. - Я хочу вас спросить.
Это вы.., ее...
Илларион посмотрел ему в глаза.
- Да, - сказал он. - Я убил ее. Поверьте мне, это вышло случайно.
- Какая разница? - сказал Шинкарев. - Пожалуй, так даже лучше. Она ведь не мучилась?
- Ни секунды, - твердо ответил Илларион.
- - Ну вот. А там она мучилась бы всю жизнь. И я мучился, зная, что она мучается. Впрочем, речь не обо мне.
Он явно хотел сказать что-то еще, но передумал и, опустив плечи, двинулся вниз по лестнице. Иллариону почудилось, что плечи у него подозрительно вздрагивают.
- Будь оно все проклято, - тихо пробормотал Забродов.
Книги, стоявшие на подожженном Аллой Петровной стеллаже, почти не пострадали. Безвозвратно погибла только одна, и Илларион почти не удивился, выяснив, что это была "Странная история доктора Джекила и мистера Хайда". Через неделю после пожара он приобрел другой экземпляр - правда, не такой старый и переведенный на русский язык. Это не очень огорчало: он сомневался, что когда-нибудь захочет перечитать эту книгу.
***
В одиннадцать часов вечера тридцать первого декабря Илларион Забродов торопливо миновал темную арку, которая вела во двор. Пробегая мимо своего заснеженного "лендровера", он весело пнул его по заднему скату.
