Феликс Меркулов - Он не хотел предавать
— Est-ce l'original où une copie? (Сиречь: оригинал ли я вижу перед собой или презренную копию?)
Привыкший к странностям посетителей, служащий Музея д'Орсе сдержанно улыбнулся и разъяснил туристу, что, разумеется, перед ним оригинал. Здесь кругом все оригиналы. В последнее время творчество Огюста Шабо пользуется большим интересом у зрителей и аукционистов. Почему-то в конце века в Европе стало модно его начало, и буквально все бросились скупать и выставлять югендстиль, арт нуво и «фовистов». Очень приятно, что вспомнили о незаслуженно забытом Огюсте Шабо. Этот зал полностью посвящен парижскому периоду творчества художника, когда он колебался между фовизмом и экспрессионизмом. Коллекция недавно объехала пол-Европы и пользовалась огромной популярностью.
«Скорее всего, на вашей передвижной ретроспективе «Охотника» и подменили», — решил про себя Гольцов.
Поблагодарив музейщика за исчерпывающую информацию, он уселся на банкетке лицом к шедевру с явным намерением пробыть как можно дольше в общении с любимым художником. Время от времени он подносил к глазам цейссовский бинокль Яцека и делал пометки в блокноте. Он отлучился из зала только один раз — сделать телефонный звонок по мобильному, пользование которым в залах экспозиции запрещалось.
— Как твой земляк? Созрел?
Яцек снисходительно бросил в ответ:
— Дозревает!
Сегодняшний день с пользой для общего дела Яцек провел на улице Пикарди в кибер-кафе «Web-bar». Компанию ему составил «земляк», фоторепортер газеты «Ле Монд». Почвой для братания послужило общее историческое прошлое и деловое настоящее. «Земляк» из «Ле Монд» был родом из Миколаек, а начинал свою карьеру фотокорреспондентом в «Газете Выборчей», где, судя по аккредитации на лацкане, ныне ишачил Яцек (согласно аккредитации — пан Дариуш Камоцкий). Аккредитация завалялась у Михальского со времен новогодней попойки в компании польских коллег. Разузнать через Интернет, в какой из французских газет работает выходец из Польши, особого труда не составляло. Мелкие подробности из биографии нового знакомого Яцеку подкинули те же польские коллеги.
В первые минуты знакомства фоторепортер «Ле Монд» проявил к варшавскому коллеге сдержанные чувства, опасаясь, что Яцек чего-нибудь у него попросит. Но Михальский ничего не просил, и лемондовец расслабился. Яцек щедро угощал земляка пивом и побрехушками из варшавской жизни. Послушать его, так в «Газете Выборчей» лемондовского перебежчика до сих пор считают лучшим фотокором всех времен и народов. Ни один коллективный сабантуй не обходится без здравиц в его адрес, а его старые снимки до сих пор украшают кабинет редактора отдела информации, и на них равняется молодежь.
Узнав о своей невероятной «посмертной» славе на родине, лемондовец едва не зарыдал. А уж к Яцеку проникся такой симпатией, что, обняв его одной рукой за плечо, а другой ударяя себя в грудь, громким шепотом принялся честить своих нынешних работодателей:
— Лягушатники, холера! Нас прямо за людей не считают. Правду тебе говорю! Жалею порой, что уехал. Работать не дают, холера! За все время редактор, чтоб его разорвало, ни одного моего снимка на первую полосу не выпустил.
Часа через три приятели решили покинуть виртуальный мир кибер-кафе и вернуться в реальность, тем более что Яцек прозрачно намекнул на одно очень важное дельце, ради которого он, собственно говоря, и очутился на родине Бальзака и Депардье. Поклявшись хранить верность дружбе до гробовой доски, земляки разошлись, чуть пошатываясь и обменявшись на прощание телефонами и адресами.
На языке Яцека это и означало — «дозревать».
На следующее утро русский постоялец сорок пятого номера позвонил по телефону в фирму «Avis», назвал номер своей кредитной карточки и международной страховки и договорился взять напрокат автомобиль.
Затем он забрал из сейфа отеля свой ценный пакет и уехал на такси. Однако на набережную Сены к Музею д'Орсе русский прибыл на арендованной машине. Он припарковался на стоянке ровно в 9:30 — время открытия музея. Опломбированный пакет с шедевром Шабо запер в багажнике.
Оглядевшись по сторонам, Георгий увидел на противоположной стороне улицы, под полосатой маркизой букинистической лавки, Яцека Михальского. Тот со скукой во взгляде изучал старинные книги и карты, переходя от лотка к лотку.
Георгий позвонил ему на мобильный.
— Карауль охотника с собакой, — сказал он. — Я пошел.
— Ни пуха ни пера, — пожелал Яцек.
— Земляк уже здесь?
— С минуты на минуту прибудет. Успеешь.
— Как он хоть выглядит?
— Я его приведу. Ты узнаешь.
— Смотри в оба за машиной!
— Ты же знаешь, у меня глаза на затылке, — ответил Яцек, в эту самую минуту провожая взглядом шикарную мулатку в леопардовом пальто.
— Куда ты сейчас смотришь?
— Мне показалось, что это Кричевская.
— Очень смешно.
Георгий сунул мобильный в карман и пошагал к кассам музея, а Яцек набрал номер своего лемондовского знакомого:
— Хочешь получить эксклюзив?
— Ну? — недоверчиво буркнул земляк.
Со вчерашнего дня он мучился головной болью от излишеств, употребленных в обществе коллеги из «Выборчей».
— Возвращение картины Огюста Шабо «Охотник с собакой в Камарге» Музею д'Орсе.
— А что, «Охотник» был на реставрации? — лениво поинтересовался лемондовец, постукивая карандашом о стакан с алка-зельцер.
То, что он услышал в ответ, пахло первой полосой и огромными гонорарами. У земляка из «Ле Монд» волосы на голове встали дыбом.
— Я сейчас напротив музея, — небрежно сообщил Яцек. — Дежурю тут со вчерашнего вечера. Приезжай немедленно, если хочешь успеть!
Земляк легким галопом бросился в кабинет редактора. Однако слезная мольба отпустить его сию минуту не нашла отклика в сердце врага номер один. Редактор заявил, что не может отменить давно запланированную съемку открытия нового ресторана Филиппа Старка, на котором обещал присутствовать сам мэтр. Дамский писсуар от Старка гораздо интереснее читателям, чем Музей д'Орсе. И вообще, к чему такая спешка?
Но несчастный фоторепортер молчал как партизан, иначе какой же это эксклюзив? Стоит только рот открыть, и через полчаса на набережной Сены яблоку негде будет упасть от репортеров.
— И не забудь принести снимки дамского писсуара от Старка! — догнал его на лестнице вопль редактора.
Земляк что-то тихо буркнул под нос. Хорошо, что редактор не понимал по-польски.
— Вижу, мсье заинтересован творчеством Огюста Шабо? — вопросом встретил Гольцова на пороге зала французской живописи начала прошлого века вчерашний его знакомый.
— О да, — подтвердил Георгий. — Крайне.
Сегодня он занял прежнюю диспозицию: на банкетке в центре зала, лицом к «Охотнику», спиной к остальным посетителям. На коленях — блокнот и цейссовский бинокль. Группы экскурсантов дефилировали из зала в зал с регулярностью парижских электричек. Не успевал хвост предыдущей группы скрыться в дверях зала, где выставлялись скульптуры, как ему на пятки наступала следующая группа. Один и тот же текст экскурсоводы произносили на различных языках, но чаще всего по-английски.
— Шабо интересен прежде всего своими зарисовками Парижа, — заметил служитель, снова подходя к Гольцову и незаметно заглядывая через плечо в его блокнот.
Уж не систему ли-охраны пытается зарисовать любопытный турист? Музейщика ожидало разочарование: от скуки Георгий пытался намалевать охотника с собакой.
— Я заметил, вы не сводите глаз с «Охотника»?
Любитель Шабо, оторвавшись наконец от цейссовского бинокля, взглянул на служителя:
— Да.
Краем глаза Георгий заметил в конце зала двух отбившихся от стада экскурсантов. Один из них, загорелый верзила со сверкающим, бритым черепом, без сомнения, Михальский. Другой, незнакомый, наверняка его лемондовский «земляк».
— Ваша работа связана с искусством? Судя по акценту, вы иностранец? — допытывался у Гольцова служитель.
— Я из России. Не хочу вас огорчать, но я обратил внимание, что «Охотник с собакой» Огюста Шабо — отличная копия. А где подлинник? На реставрации?
От такой реплики у музейщика брови поползли на затылок.
— Могу вас уверить, это подлинник.
— Нет, это копия, — чуть возвышая голос, настаивал на своем Георгий.
— Мсье, это абсурд. У нас не выставляются копии!
— Мсье, я очень хорошо знаю эту работу Шабо и смею вам заявить: это копия, хорошая копия, просто отличная копия, но она отличается от оригинала!
— Чем?
На оригинале фигура собаки — не та, которую хорошо видно в отражении воды, а бегущая в тени — видите? — нарисована с тремя лапами. А у отраженной в воде собаки их две. Она застыла на изготовку, напряглась. Видите? Две, а в тени, почти незаметно для невооруженного глаза, — три. Шутка гения. Почему так, спросите у Шабо. Но любой искусствовед вам это подтвердит. Да взгляните же сами!
