Ольга Играева - Две дамы и король
— Вы не найдете его? — прервала Занозина Регина — непонятно, то ли спрашивает, то ли утверждает.
— Мы будем делать все, что в наших силах, но… — начал Занозин.
— ..но скорее всего не найдете, — закончила за него Регина, сказав это спокойно, рассеянно, как о чем-то само собой разумеющемся. — Вы знаете, я, наверное, должна чувствовать гнев или злобу к убийце, а я чувствую одно тягостное и бесполезное недоумение. Ведь этот киллер против Сергея ничего не имел, в общем-то, даже и не хотел его убивать, не испытывал к нему никаких отрицательных чувств, не мстил, не пытался таким образом завладеть большим наследством, убрать с дороги конкурента, не сводил счеты за предательство — словом, не руководствовался никакой понятной человеческой эмоцией или доступным для большинства обывателей разумным расчетом. Он просто делал свою работу. Для него Сергей не был человеком. Он был целью. Это так чудовищно, что я до сих пор не могу осмыслить. Я в тупике. Наверное, он даже с трудом вспомнит Сергея, если вы когда-нибудь его поймаете. Если и вспомнит что-нибудь — то скорее сумму сделки… Зачем такому предъявлять счеты? Это бессмысленно. Он практически ни при чем. Ведь он — просто механизм, запущенный какой-то другой рукой.
— Регина Евгеньевна, вы только что сказали, что для киллера Губин не был человеком. А вас послушать, получается, что для вас киллер — не человек, поэтому и винить его ни в чем нельзя. Не заблуждайтесь, убийца Губина прекрасно знал, что делал и зачем — за ту самую сумму, о которой вы упомянули.
Его никто не принуждал таким образом деньги зарабатывать, это сознательный выбор. И заявит он что-нибудь вроде: «Сделал — и сделал, что теперь о том толковать? Убитого не вернешь, так какой смысл меня судить?» Вы правы в том, что был, конечно, заказчик. Я так понимаю, для вас он и есть — настоящий убийца. Вы говорите, это чудовищно. Но самое чудовищное может открыться, когда выяснится, что и заказчик ничего по сути дела лично против Сергея Борисовича не имел и даже считал его неплохим мужиком. И единственное, что он, может быть, скажет нам в свое оправдание — «так карта легла, пришлось убрать…». Стечение обстоятельств. Губин, мол, мешал экономическому прогрессу, он стал поперек законов рынка и не желал этого понимать. И знаете, что он еще скажет? Не падайте в обморок, но он скажет: «Если бы этого не сделал я, это сделал бы кто-нибудь другой». Еще и на старика Дарвина все свалит — вспомнит теорию естественного отбора. И Смита с Рикардо, если образованный… Впрочем, наши пионеры рынка и без образования мимо своего кармана никому ничего не дадут пронести.
Регина рассказывала о том, что в холдинге полный разброд, никто не знает, что будет, после ареста Булыгина не знают уже, что и думать. Кажется, часть губинских контор умрет естественной смертью, а наиболее успешные проекты вроде «НЛВ» найдут другого хозяина — Сурнов продастся задорого и на том успокоится, в самостоятельное плавание он не рвется. Подомацкин ищет нового спонсора — он это не афиширует, но слухи все равно просочились… Сказала, что сама она подала Подомацкину заявление об увольнении и с той недели будет свободна как ветер.
Немного жалко, столько сил отдано этому издательству, десять лет там прослужила, но того, что было, там не будет уже никогда. Иллюзий, которые наполняли душу оптимизмом и энергией, ощущением, что все зависит только от их профессионализма и работоспособности. Не будет веры, что все хотят одного и понимают друг друга с полуслова.
…Перед тем как зайти в «Политику», она колебалась — не могла определить для себя, будет ли от ее похода толк. Скорее всего, нет, пари можно заключать, что ее затея бессмысленна. Все обернется пустой нервотрепкой. Но и оставить все как есть тоже не могла.
В комнате редакторов ей навстречу поднялся Паша Денисов.
— Регина! Какими судьбами? Присаживайтесь, — суетился он, потирая мелкие ручки. — Может, чайку?
Кофейку? Печенье есть — Майка сегодня принесла с какой-то презентации.
Регина ничего не ответила и не села, несмотря на энергичные приглашающие жесты Денисова, придвигающего к ней кресло рядом со своим столом. Она прошла к окну, повернулась, скрестив руки на груди, будто вот так — руками — пыталась сдержать свои эмоции, и спросила:
— Павел Иммануилович! Скажите, зачем вы это сделали?
— Зачем я это сделал? — удивился Паша и перестал хлопотать с креслом. — Что именно я сделал?
— Зачем вы позвонили в милицию и сказали, что это я «заказала» Киру? Мужу моему, как я понимаю, тоже вы звонили…
— Ах, вы об этом… — его лицо приняло непроницаемое выражение. — Обиделись. А не стоило. Ну, хорошо, пусть вы не «заказывали» Киру Губину. Но это вы, вы виноваты в том, что произошло! Что стало с Кирой Ильиничной, что стало с Сергеем Борисовичем!.. Скажете, что вы тут ни при чем? Какого мужика загубили! Почему, почему вы не могли оставить Сергея Борисовича в покое? Зачем вам? Ведь у вас муж!
Муж! Святой человек, вы хотели, чтобы он так и оставался в неведении? Да, звонил и еще бы раз позвонил, если бы нужно было! Ни секунды не жалею, что открыл человеку глаза! Как вы могли?.. Прямо здесь, у Губина в кабинете! Вы думаете, я не знаю? Вы думаете, никто не знал? Для вас нет приличий! Для вас есть одна только похоть! Или расчет? Я как увидел вас в первый раз, так сразу понял, что вы опасная особа, что ничего иного, кроме разрушения, от вас не жди.
Я сразу понял, что вы недоброе замыслили, как только увидел ваши круглые глаза… Хорошим я оказался пророком, как в воду глядел! А теперь — что? Улетит губинский холдинг в тартарары… Мы все на улице окажемся… Без куска хлеба…
Денисов не мог остановиться и перешел на визг, выкрикивая все новые обвинения. На одном самом остром пассаже он нагнулся в ее сторону — Регина отшатнулась. «Да он ненормальный!» — ахнула она, наблюдая за корчами Денисова. Говорить с ним не то что не о чем, а просто невозможно или, лучше сказать, опасно. «Если так дальше пойдет, то он меня просто укусит», — подумала Регина. Открыв дверь, перед тем как уйти, она обернулась и посмотрела на скрючившегося Денисова. «Маленький злобный человечек. Он несчастен, он просто несчастен — но мне-то какое дело? Почему я должна выслушивать эту чушь? Надо сказать Подомацкину или Сурнову — кто сейчас холдингом руководит, я уже запуталась, — надо сказать, чтобы отсадили от него Майку. Мелкий грызун…»
…Регина рассказывала Занозину о своем заявлении, а думала о другом. О том, что она свободна от всего. Прошлая жизнь вдруг одним махом, резко отпадала, но это было совсем не страшно. Смерть Губина наполнила сердце не отчаянием и черной грызущей тоской, а грустью, пустотой и свободой. «Почему я так легко переживаю смерть Сергея?» Регина корила себя, называла бесчувственной, но каждый раз, вспоминая Губина, не могла врать себе — она почти не чувствовала боли. Она вспоминала о Губине так, будто он на час отъехал по делам и скоро вернется, будто знала, что, сколько ни продлится разлука с ним, когда-нибудь и ей наступит конец, и они увидятся. Будто он и не уходил. Почему? Про мужа она даже не вспоминала — и так ясно, что там все кончено, все умерло естественной смертью. Толком объяснить, зачем она уходит из издательства, она тоже не могла — вдруг поняла, что надо непременно уйти, не рассуждая, не задумываясь, а дальше можно фантазировать, почему именно она ушла. Просто почувствовала, что иначе и быть не может.
Когда Занозин попрощался с Региной, на улице было уже темно. Шел дождь. Занозин напоследок остановился под ее окном. Она видела его задранную вверх голову, стекающие по волосам капли дождя и потемневшую на плечах от воды куртку. Лужи отблескивали фонарным светом — все в бурунчиках от падающих дождевых струек. В переулке не было ни души.
Он стоял спокойно, расслабленно, не втягивал голову в воротник, не ежился и не прятал руки в карманы — словно нет на свете никакой непогоды — и смотрел на ее освещенное окно. «Интересно, как бы Занозину понравилось, если бы он узнал, что Паша Денисов считает меня ведьмой?» — усмехнулась про себя Регина.
Она стояла, смотрела на Занозина и знала — он ждет, что она помашет ему рукой. Но она так и не смогла этого сделать. Она была свободна, за плечами пустота, в душе — щемящая легкость бесчувствия, как после анестезии, впереди — весь мир и целое море жизни, что же ей мешало? Может быть, потом, позже… Она не могла спешить, не могла делать над собой никаких усилий — и нужны ли они? Свобода — это было слишком забытое, непривычное и удивительное ощущение, чтобы вдруг так просто с ним расстаться.
