Филипп Ванденберг - Пятое Евангелие

Сначала Манцони устремил взгляд на пергамент. Затем внимательно изучил выражение лица Кесслера и взревел: «Покажите мне это место! Где вы видели слово “Бараббас”?»

Кесслер ухмыльнулся. От его внимания не ускользнуло то, что провокация возымела действие. Поэтому он не торопился отвечать на вопрос професса. Немец понял, что Манцони должен был знать на память текст лежавшего на рабочем столе фрагмента. Именно поэтому упоминание имени Бараббас» так разволновало итальянца. Ярость Кесслера росла с каждым мгновением: зачем было давать ему это бессмысленное задание?

Я у вас кое о чем спросил, брат во Христе, — еле слышно прошипел Манцони. Сложившаяся ситуация, а также факт что все присутствующие ожидали развязки, были крайне неприятны профессу. Поэтому он подошел вплотную к Кесслеру, пытаясь таким образом заставить собеседника говорить как можно тише. Но запугать его было не так-то просто. Кесслер ответил громче, чем было необходимо:

— Монсеньор, сначала я задал вам вопрос. Почему же мы не отвечаете?

На такое нахальство со стороны младшего брата по ордену Манцони явно не рассчитывал. Он сделал паузу, прокашлялся и нервно осмотрелся по сторонам, а затем достал из кармана белый платок и вытер им шею. Жест, который скорее должен был помочь выиграть время.

— Бараббас? — переспросил он наконец с наигранным удивлением. — Я не понимаю вашего вопроса. Бараббас — автор данной рукописи. Вы же сами это прекрасно знаете!

Кесслер не сдавался:

— Мой вопрос состоял не в этом, монсеньор. Я хотел узнать, кто на самом деле скрывается за этим именем.

— Абсолютно бессмысленный вопрос, — ответил професс Манцони вызывающе. — С таким же успехом вы могли бы спросить, кто на самом деле скрывается за именем Павел!

— Неудачное сравнение! — воскликнул Кесслер. — Задавая подобный вопрос я не вижу надобности, поскольку ответ на него уже дан во многих теологических трудах.

Манцони наконец нашел более или менее достойный ответ, способный заставить Кесслера наконец замолчать:

— Наша задача в том и состоит, чтобы дать ответ на этот вопрос. Это часть секретной миссии. Почему бы вам, браг во Христе, не взять на себя эту часть?

Манцони рассмеялся, а вместе с ним и те иезуиты, которые были на его стороне.

— Теперь вернемся К моему вопросу, — сказал итальянец, к которому вновь вернулось самообладание. — В каком именно месте вы натолкнулись на имя Бараббас?

— Уж во всяком случае не на этом изъеденном мышами клочке пергамента! — ответил Кесслер. — У меня лишь сложилось впечатление…

— Впечатление? Что это значит? Как я должен понимать фразу о том, что у вас сложилось некое впечатление?

Кесслер пожал плечами, выражение его лица резко изменилось. Он не отвечал, а лишь вызывающе смотрел на Манцони и довольно улыбался. Да, он вел себя так, словно ему было на самом деле все равно. И такое поведение должно было испугать сто противника. Глаза Манцони нервно забегали по залу, словно он искал поддержки у своих сторонников. Но все они сделали вид, что полностью погружены в работу.

С того момента Кесслера и Манцони разделила глубочайшая пропасть недоверия. Молодой иезуит предполагал, что професс, скорее всего, под благовидным предлогом отправит его домой. Или же сделает все возможное, чтобы лишить Кесслера возможности продолжить работу над расшифровкой пергамента. Но молодой иезуит даже не представлял, насколько итальянец его боялся. Манцони был полностью уверен в том, что Кесслер благодаря общению с Лозински узнал гораздо больше, чем хотел показать. Поэтому было бы глупо убирать немца из состава рабочей группы. Напротив, план Манцони состоял в том, чтобы доверить Кесслеру особое задание, которое исключило бы возможность того, что немец разболтает всем, что он узнал от коадъютора. У каждого ордена есть множество подобных заданий, которые заставляют получившего их клирика исчезнуть на годы. Или навсегда.

Кесслер, скорее всего, подозревал, что подобный вариант развития событий также возможен. Если трезво оцедить сложившуюся ситуацию, то вывод напрашивался сам собой. Во всяком случае, немец стал крайне осторожен и начал действовать довольно необычными для него методами. Первая попытка раздобыть дополнительные сведения при помощи информации полученной от Лозински, провалилась. Аббат монастыря Сан-Игнасио, невысокий седовласый старик по имени Пио дал Кесслеру разрешение осмотреть келью Лозински (ведь они были друзьями), но кто-то уже опередил молодого иезуита. Комнату коадъютора тщательно обыскали. На замечание Кесслера аббат с негодованием ответил, что это невозможно. Во всяком случае молодому иезуиту не удалось найти каких-либо документов Бесследно исчезли все папки, которые могли дать полное представление об исследованиях поляка. Не оказалось на месте даже мешка с обувью, с помощью которой Лозински, как предполагал Кесслер, распалял свою фантазию.

Из всех следов, оставленных коадъютором, лишь один оставлял Кесслеру хоть какую-то надежду на успех: дом неподалеку от Кампо Дей Фиори. Конечно, он должен был принимать во внимание, что за каждым его шагом могли следить. Поэтому молодой иезуит составил план, с помощью которого он собирался избавиться от возможных преследователей. Как и все гениальное, план этот был очень прост. Кесслер несколько раз прошел пешком от монастыря Сан-Игнасио до Камни Дей Фиори, оставаясь на приличном расстоянии от своей цели, а затем в один из вечеров сел на велосипед, который взял у привратника. На нем он мог передвигаться в плотном потоке машин гораздо быстрее, чем на любом другом транспортном средстве.

Кесслер завел велосипед в мрачный холодный подъезд. Поднимаясь по широким стертым ступеням в квартиру, куда так часто заходил Лозински, Кесслер думал только о том, что его могло ожидать за дверью. У него не было даже смутных предположений, а только чувство, что регулярные визиты в этот в дом должны были иметь связь с открытием коадъютора. Он даже не знал, как объяснить цель визита тому, кто отворит дверь. Единственной разумной идеей, пришедшей ему в голову, было сказать, что он друг Лозински и чудом остался в живых после покушения.

Тут же Кесслер вспомнил разговор, который довольно давно состоялся между ним и Манцони. Речь шла тогда о Лозински, и слова професса до сих пор звучали в голове Кесслера: нужно быть осторожным с Лозински, поскольку тот, хоть и является выдающимся ученым, в душе еретик. Манцони упомянул тогда, что нисколько не удивится, если Лозински продаст Господа нашего за тридцать сребреников.

Принимая во внимание сведения, которые молодой иезуит получил от коадъютора, слова професса представали перед ним сейчас в совсем ином свете. Казалось, Манцони и Лозински отличались не столько тем, что им было известно, сколько своей готовностью сделать это знание достоянием общественности.

Само по себе молчание не является грехом. Во всяком случае, ни в одной из десяти заповедей об этом речь не идет. Но как это ни удивительно, Церкви удалось молча причинить столько бед, сколько другие не смогли даже при помощи злых слов.

Не задумываясь ни на мгновение, Кесслер решительно нажал кнопку звонка возле окрашенной белой краской двери на третьем этаже. Он услышал приближающиеся шаги, дверь приоткрылась, и Кесслер увидел широкое лицо мужчины, который спросил:

— Чем могу быть вам полезен? Кто вы?

— Меня зовут Кесслер. Я друг Лозински, — ответил иезуит еле слышно. В это мгновение он совершенно забыл обо всем остальном.

— У Лозински не было друзей, — услышал он в ответ, и мужчина собрался было закрыть дверь.

Но Кесслер просунул в щель руку и почти выкрикнул:

— Я тот человек, которого должны были застрелить вместе с ним!

Довольно долго ничего не происходило. Затем дверь медленно открылась, и Кесслер увидел перед собой невысокого человека с бритой головой. Он сделал приглашающий жест, и немец вошел. Он оказался в центре большой комнаты, из которой в разных направлениях вели шесть дверей. Незнакомец подошел к Кесслеру и, прежде чем тот успел опомниться, крепко обнял его. В это мгновение одна из дверей открылась, и Кесслер увидел женщину, сидевшую в инвалидном кресле.

Девятая глава

Подземелья его святейшества

Вновь найденный

Еженедельная пресс-конференция в зале д’Анджели в Ватикане без особых происшествий подходила к концу, как это обычно бывало каждый четверг. На приглашение падре Микоша Вилошевича, югославского священника, руководившего пресс-службой Ватикана, откликнулось меньше пятидесяти журналистов. Остальные аккредитованные в Риме представители прессы знали, что Вилошевичу сказать нечего, поскольку все, что происходило за Леонинской стеной в те дни, имело высшую степень секретности.