Анатолий Безуглов - Факел сатаны
Номер был полулюкс. Довольно просторная комната и ниша, где стояла двухспальная деревянная кровать.
– Как это понимать? – сразу решила, как говорится, взять быка за рога следователь, показав Кирсановой фотографию памятника с портретами ее и Зерцалова в медальонах.
– Уже готово? – обрадовалась та.– Красиво получилось, не правда ли?
Гранская переглянулась с Журом и Велеховым. В их взглядах явно читалось: в своем ли уме Кирсанова? Впрочем, Гранская тоже усомнилась в умственном благополучии собеседницы.
– Лайма Владимировна, вы понимаете, о чем я спрашиваю?
– Понимаю,– закивала та, кокетливо глянув в зеркало и поправляя фату.
У Инги Казимировны опять начался приступ кашля, как тогда на кладбище.
– Хотите водички?– предложила Кирсанова, показывая на бутылки с боржоми и пепси-колой, стоящие на овальном столе посреди комнаты.
– Спасибо,– кивнула следователь,– глоточек не помешал бы…
Жур потянулся к початой бутылке пепси-колы. Но Лайма Владимировна решительным жестом остановила его:
– Нет-нет, эта уже выдохлась. Лучше откройте свежую.
– А еще лучше – минеральной,– попросила Гранская.
Она выпила налитый Виктором Павловичем боржоми и продолжила допрос:
– Зачем же вам памятник, если вы, так сказать, в полном здравии?
– О-о, душа и тело – совсем разные субстанции,– печально произнесла Кирсанова.– Они существуют раздельно… К вашему сведению, душа моя уже там.– Она показала куда-то наверх.– А тело вот пока живет…
– Скажите, что происходило у вас в квартире в Южноморске в ночь на двадцать третье октября? – строго спросила Гранская.
– Долго рассказывать… Да и тяжело…– вздохнула Лайма Владимировна.
– И все-таки я прошу рассказать,– настаивала следователь.
– Уж лучше прочтите.– Кирсанова показала на лежащую на журнальном столике в углу комнаты общую тетрадь в коленкоровой обложке.
Инга Казимировна так и вперилась в нее взглядом – именно такие тетради Лайма Владимировна использовала для дневника.
– Да вы садитесь, вам в сторонке будет удобнее,– сказала Кирсанова, отодвигая кресло от журнального столика и предупреждая: – Только учтите, это я писала для себя… И если что – не судите строго…
Она, грациозно расправив подол свадебного платья, устроилась на стуле у овального стола. Гранская опустилась в кресло и открыла тетрадь.
Это был действительно дневник.
«…23 октября 1990 г.
Пишу под стук колес поезда, который мчит меня в голодную и холодную, но бурлящую Москву. Буквы и строчки кривые от волнения. Еще бы! Ни в театре, ни в кино, ни на телевидении – никогда я не играла так великолепно, как в тот день, а точнее, вечер.
Встреча Стаса в Южноморском аэропорту была сентиментально-трогательная – с улыбками, цветами, крепкими и дурманящими объятиями. На привокзальной площади ждала «Волга», которая очень быстро доставила нас в благоухающую уютом квартиру. Я не просто по этому случаю ее убрала, а вычистила, вылизала до блеска. Мобилизовав всю свою фантазию, я приготовила шикарный ужин. На столе – армянский коньяк, деликатесы. Но Стас, мой любимый Стас, восхитившись приемом, не притронулся ни к чему, что стояло на столе. Он сгорал от нетерпения предаться любви. Глядя на него, чувствуя учащенное биение его сердца, я даже не могла допустить, что он тоже играет… И мне захотелось поверить в то, что все, о чем сообщил Струков, или просто дурной сон, или какое-то трагическое недоразумение, ложь, клевета, плод зависти… Но тут же передо мной вставали все те неоспоримые доказательства, которые представил сыщик. И тогда я решила неотступно следовать намеченному плану…
Мы вместе приняли душ. Мы жадно одаривали друг друга поцелуями: он – мою грудь, а я его кошачье место. Переполненная возбуждением, я готова была отдаться прямо там, в ванной. Но Стас не торопился. И даже надел халат, чтобы сделать несколько шагов до постели, зовущей нас своей белизной и запахами болгарского розового масла, которое прежде так возбуждающе действовало на нас.
Начались ласки. Нет, то были не любовные игры, а нечто большее, возвышеннее, овладевшее нами без остатка. То была музыка любви, ее апофеоз, вершина. Только, пожалуй, теперь я узнала, что такое симфония любви! Прекрасная, неповторимая! Сколько раз я кончила – не знаю, порой казалось, что это чувство просто не покидало меня. Если бы не толстенные стены, то наверняка бы встревоженные соседи, услышав мои стоны, никогда бы не поверили, что то были стоны счастья… Так продолжалось до 23 часов. Потом, видимо, обессилевший Стас попросил кофе. Я предложила встать, одеться и сесть за стол, чтобы отметить нашу встречу. По моей настойчивой просьбе он надел свой лучший костюм. Я зажгла красивые, с розами по бокам, свечи. Лампочки выключила. Полумрак. Когда мы торжественно уселись за стол, Стас накинулся на еду и прежде всего на деликатесы. Я испугалась: а вдруг он откажется выпить. Но от коньяка он не отказался. Я боялась только одного – не перепутать бы бокалы: если я уйду на тот свет первой, то нет уверенности, что Стас последует за мной. Если он отступил от клятвы один раз, то где гарантия, что он это не сделает второй раз?
Опередив Стаса, я предложила выпить «за любовь!». Чокнулись. Раздался малиновый звон. Каждый выпил из своего бокала. Скоро, очень скоро Стасу стало плохо. Он упал. Я взяла из-под дивана заранее приготовленный топор (все делала в каком-то тумане, словно во сне). Удар! Еще удар по шее… голова рассталась с телом. Я включила магнитофон. Полились звуки любимого танго.
Я взяла кровоточащую, еще теплую голову Стаса и, придерживая ее обеими руками, стала танцевать. То было прощальное танго, танго любви, танго смерти. Потом я стала убирать. Разбила бокал и сильно порезалась. Так моя кровь соединилась с кровью Стаса. Символично!
24 октября 1990 г.
В поезде хорошо ехать на короткие расстояния, а на большие – утомительно. Вот почему я всегда летала, а на этот раз не решилась: там просвечивают багаж и могли обратить внимание на голову Стаса. И тогда бы рухнул весь мой план, который пока выполняется. Бренное, к тому же пораженное вирусом СПИДа, тело Стаса я уложила сначала в чехол, где хранила летом шубу, а потом в его же чемодан, вывезла на такси за город и бросила под откос в заповеднике «Ущелье туров»… А его голова едет со мной в Москву.
28 октября 1990 г.
Снова в Москве. Прошлась по улице Горького, ныне Тверской. Зашла к Рите, но застала только Виктора. Он еще не остыл от кампании по выборам народного депутата СССР от Краснодарского края взамен выбывшего Полозкова. Сейчас готовится к сессии Моссовета. Он и его единомышленники решили добиться отставки генерала Богданова, который возглавляет московскую милицию. Виктор считает, что в разгуле преступности, в том числе и мафиозной, в столице во многом виновата нерешительность Богданова и еще какие-то недостатки. Но, не договорив о них, он вдруг вспомнил наш давнишний разговор о политике Ленина в отношении духовенства, о его приказах расстреливать священников и, порывшись в шкафу, вытащил отпечатанную на ротапринте брошюру и протянул мне. «Здесь есть ответ на те вопросы, на которые я не смог ответить тогда»,– сказал Виктор и ткнул пальцем в последний абзац брошюры, где цитировалась статья Владимира Солоухина «Читая Ленина».
Я прочитала рекомендованное Виктором место. В нем автор как бы подводил итог анализа произведений В. И. Ленина: «Простое порабощение лишает народ цветения, полнокровного роста и духовной жизни в настоящее время. Геноцид, особенно тотальный, который проводили в течение целых десятилетий в России, лишает народ цветения, полнокровной жизни и духовного роста в будущем, а особенно в отдаленном. Генетический урон невосполним, а это есть самое печальное последствие того явления, которое мы, захлебываясь от восторга, именуем Великой Октябрьской социалистической революцией».
– Понимаешь, почему убит твой дедушка?
Я молчала. Мне не хотелось втягиваться в очередной политический спор. Во-первых, времени не было, а во-вторых, и не то у меня было настроение.
Виктор же, истолковав мое молчание по-своему, не в свою пользу, решил обрушить на меня новый поток политической информации. Для этого он взял журнал «Наш современник», № 8 за этот год и стал приводить фрагменты из письма, автором которого якобы являлся Н. Бухарин в 1924 году!
«Посудите сами…
Сталин – культ и все спасение видит еще в одном (котором по счету?) миллионе трупов.
Каменев – нуль и поучает нас, как удобнее всего сидеть между двух стульев.
Крупская – нуль и просто дура, которой мы для очередного удовольствия «низов» и для пущего бума да шума разрешили геростратничать: сжигать библиотеки и упразднять школы якобы по завету Ильича: на мертвых все валить можно, ибо они, как известно, сраму не имут.
