Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

— Ни, ни, ни, никаких вызовов, что вы, я сам, исключительно моя инициатива, купил билет, сел, прилетел…

— А связались с ним уже из Парижа?

Заботкин растянул рот в полуулыбке, вздернул подбородок и так некоторое время молча разглядывал своего собеседника.

— Анатолий Борисович, — сказал он наконец почти доверительно, — мне очень понятен ваш интерес к личности моего непутевого брата и, поверьте, располагай я хоть малейшей возможностью помочь вам в удовлетворении столь объяснимого интереса — разве бы я мог этим пренебречь? Да ни боже мой: я весь, как на духу, перед вами. А общаемся мы очень просто: он звонит мне в Москву из автомата, называет число и место встречи и стоит мне объявиться в «Кастильоне», как его тут же ставят об этом в известность платные доброжелатели, вот и вся недолга. В тех же случаях, когда инициатива исходит от меня, как, например, на этот раз, то по прибытии в Париж звоню ему уже я, и тогда приоритет в выборе места свидания остается за мной.

Он улыбнулся совсем уж откровенно, не сводя с майора глаз, выдержал долгую паузу и, только убедившись, что никаких вопросов с его стороны не последует, продолжил:

— Может возникнуть вполне закономерный вопрос: по какому же номеру телефона я звоню ему в Париже и не могу ли сейчас вам его продиктовать? Увы, не без сожаления: нет, не могу Все дело в том, что несколько его домашних и рабочих номеров всегда хранились вот здесь, — Аркадий Семенович достал из внутреннего кармана миниатюрный аппаратик, положил на стол перед Труссом, как бы предлагая проверить правоту его слов, — но в этот мой последний приезд мы с братом резко разошлись в весьма для меня существенном: во взглядах на способы существования хомо сапиенс в этой жизни. Мы поняли, что между его и моими представлениями о допустимости и недопустимости человеческих проявлений лежит пропасть, преодолеть которую вряд ли удастся в обозримом будущем. Расстались мы не то чтобы врагами, но и не близкими, скорее абсолютно чужими людьми. И на обратном пути я в сердцах стер в своем мобильнике все его телефоны. А на память с возрастом, знаете ли, надежды никакой: сейчас и хочу вам помочь, напрягаюсь, напрягаюсь — ни одна циферка не всплывает.

— А вы не напрягайтесь, Аркадий Семенович, не напрягайтесь, а то еще, чего доброго, перните, а тут и без вас кислороду нехватка.

На этот раз Заботкин растерялся — слишком расслабил, расположил его к себе этот следователь своей предшествующей вкрадчивой доверительностью. «И внешне вроде не жлобистая, и речь связная, с деепричастиями…» Пальцы его сильно задергались, увлажнились ладони. Он только и нашел, что спросить:

— У вас имеется ордер на мой арест?

Трусс не ожидал от тертого калача такой молниеносной и безоговорочной капитуляции. Он любил серьезных, говорливых противников, перед которыми, по его словам, «и покичиться, и поучиться» не грех — одно удовольствие, а тут… В такие моменты ему становилось смертельно скучно, вот и теперь — хоть посылай Каждого за водкой. Он даже потянулся к телефону, но какая-то дьявольская меринская интуиция шепнула на ухо, что делать этого не следует. «Чтоб ты пропал со своей интуицией»! — выругал он товарища. Сказал вяло, сквозь зубы:

— Ордер, премногоуважаемый, требуется на случай обыска, вы это лучше моего знаете, а я ваши карманы, портмоне и портфель обследовать себе в задачу не ставлю. Что касается ареста — вас никто пока не арестовывает, не торопите события: всему свое время. Пока что вы находитесь в прокуратуре для дачи свидетельских показаний. Вот и давайте займемся этой самой дачей. Свидетельствуйте: кто убил Игоря Каликина?

От неожиданности Заботкин вздрогнул, краска начала сползать с его все еще возбужденного самолетными напитками лица.

— Каликина? — переспросил он. — Почему вы об этом спрашиваете меня?

— А почему мне об этом спрашивать не вас? — не слишком заботясь о вежливости интонации поинтересовался Трусс. — Не так давно этот же самый вопрос вам задал Николай Семенович Заботкин, брат ваш, и ему вы ответили вполне определенно, правда, интимно, на ушко, и я тогда не расслышал. Теперь повторите громче.

Аркадий Семенович, который гордился тем, что не первый год живет на белом свете, с полуслов труссовских догадался о факте прослушивания их с братом беседы в парижском кафе (недаром тот заподозрил официанта), но для того, чтобы прийти в себя после получения столь неожиданного удара, решил какое-то время посопротивляться.

— Я не очень вас понимаю: при чем здесь мой брат? Что вы имеете в виду? Какой вопрос? Когда? Где?..

Трусс тяжело вздохнул, в его голосе опять зазвучала доверительная озабоченность:

— Аркадий Семенович, ответьте мне, только честно: вы действительно меня, как вы выразились, «НЕ ОЧЕНЬ понимаете»? Или не понимаете совсем НИЧЕГО? Если первое — это вполне поправимо, я вам с удовольствием поясню, что я имею в виду. Если же вы не понимаете ничего — дело хуже. Тогда это или укрывательство свидетелем важных для следствия фактов, и в таком случае мне предстоит переквалификация вашего здесь пребывания со свидетельского на обвинительное. Или это непонимание говорит о серьезном расстройстве участков головного мозга, отвечающих за вашу память и тогда, согласитесь, требуется срочное медицинское вмешательство. Не скрою — хочется надеяться на лучшее, поэтому развертываю свой вопрос, показавшийся вам «не очень» понятным. Несколько дней назад, дело происходило в городе Париже, сидя в уютном уличном кафе близ гостиницы «Кастильон» вы с братом Николаем обсуждали ситуацию, связанную с местонахождением некоего, как вы его тогда назвали, «предмета»…

Объемный кожаный портфель, который Заботкин до сих пор не выпускал из рук, соскользнул на пол, в нем что-то звякнуло, но Аркадий Семенович, не обратив на это внимания, продолжал неотрывно следить за лицом майора.

— Там у вас что-то булькнуло. Не посмотрите? Я подожду, — предложил Трусс.

Ответом его не удостоили.

— Ладно. Тогда продолжим. Так вот, речь шла о каком-то «предмете» и его местонахождении. Кстати, не подскажете, что это за «предмет», которым так интересовался Николай Семенович?

Заботкин молчал.

— Ну хорошо, к этому «предмету» мы еще непременно вернемся, сдается мне, что собака-то именно в нем и зарыта, а пока что, мы остановились на Игоре Каликине. Итак, вы сообщаете брату об убийстве его внебрачного сына Игоря. К его чести следует сказать, что известие его взволновало. «Кто?» — нервно интересуется он. «Какая теперь разница» — это ваши слова, Аркадий Семенович, это я вас цитирую. «Кто?!» — продолжает настаивать внебрачный отец. «Ты его не знаешь», — утешаете вы брата, полагая, видимо, что это именно те слова, которые могут его утешить, и вслед за тем, наклонившись к братскому уху, очень тихо называете имя убийцы. Вспомнили? Вот это имя я и попросил вас озвучить погромче. Что же тут непонятного?

Какое-то время они оба, тщательно перебирая в уме и взвешивая свои шансы на победу, молча, не мигая, смотрели в глаза друг другу.

Первым не выдержал Заботкин:

— Молодой человек, позвольте короткую, но вполне откровенную исповедь, без которой, чую, нам сегодня не разойтись. Я тертый калач, большую часть своей жизни пробалансировал на хорошо отточенном лезвии ножа между тюремными нарами и золотым тельцом, счастливо избежав одного и так и не достигнув желаемого успеха в другом. Советский строй — не самая лучшая форма государственного устройства для карточного шулера моего масштаба, когда играть разрешалось только в подкидного дурака и только на щелбаны. Да, приходилось нарушать законодательство, и по-крупному, уже тогда это называлось организованной карточной мафией, и поймай меня тогда — пятнадцать лет я бы счел за благо. Но мне повезло: во-первых, меня не поймали, во-вторых, закончилась советская власть, а в-третьих, — и это самое главное — пропал карточный зуд. Перегорел. Перенапрягся. Перерисковал. Одним словом — в завязке. Теперь я «вор в законе» — не ворую, то бишь не играю, и неподсуден. Неподсуден я, молодой человек, поэтому и не загружаю голову никакими вашими угрозами.

Он выдержал небольшую паузу и продолжил:

— Теперь, что касается ваших жучков-паучков, продукция которых, как вы знаете, не является сама по себе ни в каком суде никаким доказательством. Вы мне почти дословно процитировали фрагмент нашей с братом беседы. Отсюда я делаю вывод, что и вся беседа целиком вами достаточно хорошо изучена. Предлагаю вспомнить, что там говорится о цели моего нынешнего прилета в Париж. Не ручаюсь за дословность, но смысл передаю точно: «Я возвращаю деньги и выхожу из игры». Да, меня пытались втянуть в сомнительное предприятие, но ангел-хранитель уберег меня и на этот раз. Благоразумие возобладало. — Он поднял с пола упавший портфель, открыл замки, обильно выдохнул накопившееся в груди волнение. — Фу-у-у-ухх, ну, слава богу, целехонек, я уж подумал — плакали мои еврейчики, — он хихикнул, — это я так ихнюю валюту ЕВРО именую. Кто это глупость такую придумал? Если Европа, значит обязательно евро, так что ли? Тогда давайте и доллар переименуем на Амер, и йену на Ази. А еще можно Австрал или Антарк. А рубли будем именовать Евразими. Глупость несусветная! Анатолий Борисович, — вскрикнул он неожиданно, — не согласитесь ли отведать со мной ихней бражки за четыреста еврейчиков 0,7 литра. А?! Брудершафт не предлагаю, не заслужил прошлой своей биографией, а так, за знакомство двух законопослушных граждан России. А?! Абсент чистой воды! Очень рекомендую! — Он потряс перед собой бутылкой с ядовито-зеленой жидкостью.