Лилия Беляева - Убийца-юморист
— Ну и что? — вызверилась на меня пьяная женщина. — Чего она добилась со своими стихами? Легла бы под Михайлова — добилась бы. А она, видишь ли, гордая больно! Хотела всю жизнь по-честному прожить. Ну прожила. В вечных нехватках. Эх, девочка, — Наталья Ильинична вдруг расплакалась, схватила меня за руку. — Эх, девочка! Какие мы с Нинкой были прежде! Когда только приехали в эту Москву из Моршанска, с Тамбовщины… Я же тоже стишки пописывала… И она… Мы же мечтали пользу принести обществу, о славе думали… А кончили чем? Да ничем путным. Дурочка, дурочка Нинка… Увидела раз, как стоят машины со скотом возле Микояновского комбината, разревелась как ненормальная… И отказалась есть даже сосиски. Смешная она была, Нинка! Вся в причудах! От собак бездомных отводила глаза, словно сама была виновата в их судьбе.
Женщина вытерла локонами глаза и умолкла.
— А отчего она умерла, ваша подруга? — подала я голос.
— Что теперь о ней говорить! — вздохнула моя собеседница. — Нет её больше. Неинтересно прожила. Я ей хотела однажды сделать так, чтоб по-другому у неё пошло, но не сумела она себя переломить. Молчу. Лишнее сказанула. Лучше о себе. Я — умная. Я сразу сообразила — без постели в верха не пробиться. В институт провалилась, а в Москве остаться надо, охота. Что делать? Через милицию оформилась на стройку. Переспала с милицией — и нужные штампы в кулачке. И иначе как? Чего из себя королеву строить? Баба, девушка — это же всегда товар! Меня со стройки забрал себе в постель один начальник, комнату в коммуналке подарил, в теплое место пристроил… А тут и Михайлов накатил… Втюрился в меня по уши! Я же молоденькая была, сахарная во всех местах, какие ни возьми. И пошла жизнь как жизнь! Красивая! И золотишко, и меха, и шелка, и туфли на высоком каблуке… Детей не было. Но это не горе. Без детей проще. Стихи писать бросила. Зачем? И без того в Париже раз в год точно бывала. Михайлов? Сволочь и сволочь! Запихал меня в неврологическое отделение, а сам выскочил за Ирку! Да, я пью. Но мне надо пить! Если не пить — задумаешься…
— Вы ходили на могилу к Нине?
— Зачем? Этого ещё не хватало! Ненавижу гробы, Шопена похоронного, кладбища! Не хочу помнить своих людей в гробах! Хочу молодыми! Нинка передо мной стоит молоденькая, глупенькая, в белом платьишке из ситца, с горохами, а в руке — чемоданчик… Пусть такой и стоит! А скрытная, однако! Так и не призналась мне, от кого сына родила, каким молодцом обольстилась! Я-то всегда ей все, как на духу… Сделала восемь абортов — так и сказала… А она — кое-что, кое-когда… Характер! Она бы эту дуру-экстрасеншу ни дня не держала б дома, а я уже вторую неделю держу! Одиночество, девочка, штука хреновая…
— А вы знаете, что на кресте, на могиле Михайлова, кто-то прилепил листок с фамилиями трех писателей. И среди них — вашей Нины Никандровой.
— Да что ты! — восхитилась Наталья Ильинична, содрала с головы золотоволосый паричок, прижала к губам и расхохоталась. Сквозь смех спросила: — Все женские имена?
— Нет, два мужских.
— Ну это кто-то с перебору! Я уж точно знаю — Михайлов педерастом не был! Но ни одной юбки не пропускал. Я знаю точно, какие девки и дамочки пролезли в Союз писателей только потому, что прежде не отказали этому настырному мужику и повалялись с ним в его постели. Я если напишу свои мемуары про жизнь с этим классиком — Россия ахнет. Этот лось не знал усталости, готов был трахаться хоть со стулом, если стул напоминал очертаниями женский зад или грудь. Ты что, не веришь? Мне не веришь?
— Ну как сказать…
— Правильно. Нечего потрясаться! Руководящие мужики у нас в Отечестве, если они не импотенты, к какой бы партии не принадлежали, — валят бабеночек где придется и трахают, трахают! Жалко Нину… Жалко… Рановато ушла в никуда. Совсем для жизни не приспособленная. Талантливая была, а где, кто про неё знает? Она «негром» работала. Чтоб детей прокормить.
— Каким «негром»? — спросила я будто только что с неба свалилась. Но надо было, во что бы то ни стало надо было подогреть у этой разговорившейся пьяненькой женщины самопочтение, самолюбование.
— Неужто не знаешь? — она посмотрела на меня как на недоразумение. Ну это такие люди, из писателей, которые пишут за других.
— Как за других?
— А так, их самих не очень печатают. Они не сумели пробиться «в обойму». Ну, по-сегодняшнему, не нашлось критиков, чтоб их «раскрутили». Кругом ведь «свои» или «не свои». Но у всех, кого «раскручивают», обязательно есть покровители. Ну а «негры»… Это уже конец писательской карьеры. Их нанимают «раскрученные» писатели, и они пишут за них.
— А те почему не пишут?
— Господи! Да талантишку не хватило дальше писать. Он, к примеру, уже десять лет в руководящем составе Союза писателей — некогда да и лень за машинку садиться! Выпьем, девушка, за кавардак, который и есть наша жизнь!
Выпили. Я опять исхитрилась слить почти всю жидкость за ворот.
— Спилась я, девушка, — женщина повалилась на бок и расплакалась в желтую атласную подушку. — Если б жизнь другой была, может, и не спилась… Я её из Моршанска красивой-правильной представляла. Рвалась в Москву изо всех сил. Нинку с собой потащила… Ой, какие мы были глупые-глупые кисы с бантиками! А как открылась передо мной эта преисподняя, изнанка… Ненавижу всех! И себя! И Нинку! И Михайлова! Сволочь, ну сволочь, купил мне эту квартиренку и, думал, отделался! Да я как расскажу газетенке одной тут, какой он был жеребец! Они ко мне давно пристают, чтоб я им интервью дала! Пронюхали, что я знаю про Володечку такое… такое… Терпела, держалась… Он мне, когда жив был, деньжат подбрасывал. А теперь что? Позову журналиста, который просился, и расскажу. Попью ещё до воскресенья, потом приведу себя в порядок… и позову. Мое интервью на все языки переведут! И останется от Володьки одна труха! Всю его придурежность выведу на чистую воду! И накроется Ирка со своими выдумками! И не видать ей заграниц! И никакого музея из её дачи не будет! А то с любовником живет, а сама про нетленную любовь к Володьке журчит, притворщица, лгунья!
— С каким любовником?
Наталья Ильинична вытерла лицо подушкой, села, расставила ноги широко, как для игры в камешки, икнула и закричала, с ненавистью глядя на меня:
— Да с парнем этим молодым! Все уже знают, все! Чего тут непонятного?
— Да что вы?! — изобразила я крайнюю степень ханжеского изумления-осуждения. — Да не может этого быть! Она же и по телевизору говорит, как любит покойного мужа…
— Ой, не могу! Ой, не могу! — задыхаясь, сморкаясь в полу халата, расхохоталась распоясавшаяся женщина. — И вы верите! Вы, дураки, верите! Но я разоблачу ее! Я дам интервью! Я такое выдам про Володьку…
Тут-то я и вставила, тоже как бы от великой, постыдной наивности:
— Но ведь Михайлов сам написал о себе…
— Сам? — женщина захохотала во все горло, её седоватая головка моталась туда-сюда, а золотоволосым париком она била об пол, о синий палас. — Сам он только свой… из штанов вытаскивал, сколько его знаю! Сам на толчок садился. Сам икру черную на белый хлеб мазал! Сам речи толкал с трибун про всякую нравственность! Сам баб трахал! Все! Уходи! Больше ни слова!
Я поднялась с кресла. Наталья Ильинична тоже встала, натянула на себя, как пришлось, парик и внезапно больно схватила меня за плечи, встряхнула, уставилась мутным взглядом в мои глаза и едва не зарычала:
— Подосланная ты тварь! Ирка тебя подослала! Сначала своего любовника, потом — тебя! За черновиками охотитесь? Я и ему сказала — «вон!» И тебе скажу — вон! Из окна прыгнула! Прямо на мою кровать! Я ей все волосы выдрала! Скажи, скажи этой суке — Наталья не сдается! Наталья ещё в силе! Наталья переедет её машиной! Скажи — я это на кресте написала и приклеила! Имею право — я с Володькой целых девять лет прожила, а она всего ничего четыре годика!
… Как там говорится-то? «Хорошая мысля приходит опосля». Я вдруг сообразила, где читала начало статьи Михайлова, которую мне дала оплеванная Натальей Ильиничной последняя жена-вдова Ирина.
Схватила телефонную трубку:
— Дарья! Золотце! Надо срочно повидаться! На дачу съездить к тебе!
— Ой, не могу! В поликлинику бегу! Зуб дергает ужас как! Потом! Потом!
«Как же это у тебя не вовремя!» — хотела брякнуть, но удержалась. Ну до того некстати этот её больной зуб! Ну просто сил нет!
— Когда тебе можно будет позвонить?
— Если все нормально, если никакого воспаления надкостницы не обнаружат… Ой, болит, болит, бегу, бегу!
Раздражение следовало растоптать. Оно мешает принимать разумные решения. Так я и поступила. И тотчас выстроилась в голове цепочка тех необходимейших действий, которые требовалось предпринять, если…
Если мое чудовищное, невероятное, безумное предположение окажется чистой правдой…
Но прежде сделала уже дежурный звонок Любе Пестряковой:
