Аркадий Адамов - Личный досмотр. Черная моль
За спиной на столе зазвонил телефон. Свекловишников вздрогнул, оглянулся, секунду будто соображая что-то, потом тяжело оторвался от окна и шагнул к столу. Прежде чем снять трубку, он плотно уселся в кресло, застегнул воротничок.
— А, Поленька! Ну, здорово, здорово. Соскучилась? Сегодня приеду, — растроганно загудел он в трубку. — Да так часика через два, не раньше. Ну, приготовь, приготовь, в холодильничек поставь.
«Вот это друг, единственный, верный, — с благодарностью подумал он. — Все знает, во всем помогает, и утешит, и не продаст никому. Потом красивая, здоровая. У нее и ночевать останусь, — решил он. — Заодно и насчет магазина ее потолкуем».
В кабинет зашел высокий, худощавый Плышевский, как всегда подтянутый, самоуверенный, под расстегнутым халатом — щеголеватый, черный костюм, красивый светлый галстук. Ослепительно белый воротничок сорочки туго обхватывал его жилистую шею.
— Ты что, никак на свадьбу собрался? — усмехнулся Свекловишников.
— Да нет, прямо отсюда в театр, друзья пригласили на премьеру, — весело блеснул стеклами очков Плышевский. — А потом, естественно, банкет.
— Артисточки все, певички? Меценат, тоже мне.
— Люблю людей искусства, каюсь, — засмеялся Плышевский. — Что поделаешь, народ веселый, беспечный и при всем при том ни гроша в кармане. Приходится поддерживать.
Плышевский небрежно сунул руку в карман и принялся расхаживать по кабинету.
— Слушай, Тихон Семенович, я тут кое-что придумал, — уже другим, озабоченным тоном начал он. — Насчет этого неприятного дела с Климашиным. Давай обсудим. Жена его была у тебя вчера?
— Вчера, — хмуро кивнул головой Свекловишников.
— И прекрасно. Ты еще ничего не знал и потому вел себя вполне естественно. Я вчера советовался с Оскаром Францевичем. И он — светлая голова! — предлагает сделать хитрый и совсем необычный ход. Ты же понимаешь, Тихон Семенович, сейчас начнется шум, и немалый. Это неизбежно. Что ни говори, пропал человек. Так надо не ждать, пока шум начнется. А самим начать, первыми. Понятно?
— Положим, не совсем.
— Эх, и тугодум же ты, дорогуша! Ну, ведь всегда же вор должен громче всех кричать: «Держи вора!»
— Неуместные шутки! — сердито засопел Свекловишников. — Дурак Доброхотов и подлец! Да как он посмел? Положим, ему собственная шкура не дорога, но ведь он и других подводит под монастырь!
— Ты хочешь сказать, под тюрьму? — тонко усмехнулся Плышевский. — Это, дорогуша, тебе только со страху мерещится. Хотя, конечно, он подлец. Грязь и мерзость неслыханная. Но раз случилось, надо использовать.
— Сколько лет работаю, а такого еще не бывало, — обозлился вконец Свекловишников.
— И не будет. Случай беспрецедентный, — спокойно подтвердил Плышевский, продолжая расхаживать по кабинету.
— А все потому, что связались со всякой швалью, с подонками какими-то!
— Тоже верно. Хотя, замечу в скобках, подонок этот очень удобен, просто на редкость. Потому, собственно, и терпим его. — Плышевский достал портсигар и на ходу закурил длинную, дорогую папиросу. — Но ты не отвечаешь на мой вопрос: надо это использовать или нет?
— Ну, предположим, надо. Но как?
— Мы немедленно должны подать заявление в милицию об исчезновении Климашина и крупной краже на складе.
— Постой, постой… — встревожился Свекловишников. — А ты все уже вывез?
— Вопрос! Конечно, все.
— К этому подлецу?
— А куда же еще прикажешь, дорогуша? Так вот, значит, заявление. И не в наше отделение милиции, а сразу в МУР. Дело большое, они ухватятся.
— В МУР?
— А что? Пусть работает. Это значит, что в дело не ввяжется ОБХСС. И это все, что требуется.
— Ну, знаешь, в МУРе тоже дошлый народ сидит. Им только сунь палец — оттяпают всю руку.
— Пусть. Но ведь не голову? К тому же рука не наша, а Доброхотова. Впрочем, и он, кажется, в стороне. Ты только пойми, Тихон Семенович, надо пустить их по другому следу. Оскар Францевич прав, тут это как раз и получится. Да и у нас на фабрике не мешает кое-кого с толку сбить. А то за последнее время этих самых сознательных развелось что-то слишком много.
— Так-то оно так, — неопределенно проворчал Свекловишников, потирая шишковатый лоб.
— А раз так, то завтра с утра и пошлем! — решительно закончил Плышевский. — Текст я набросаю. Вот и все пока. — Он направился к двери, но, взявшись уже за ручку, обернулся и с усмешкой спросил: — Кстати, ты сегодня ночуешь у Полины Осиповны?
— Не знаю еще, — недовольно буркнул Свекловишников. — Почему ты так решил?
— Расстроен. Нуждаешься в утешении. Итак, о ревуар, дорогуша.
Плышевский, махнув рукой, вышел.
Свекловишников поглядел ему вслед. Ох, ловок же, шельма! А ведь как умеет жить! Квартира у него — игрушка, музей, картинная галерея. И знакомых тьма, все артисты, музыканты. Ну, впрочем, и в деловом мире у него знакомых хватает, обижаться не приходится. Откуда это у него все?
И много ли, собственно говоря, знает Свекловишников о своем компаньоне? Положим, кое-что все-таки знает. Не от него самого, конечно, а так, от общих знакомых: Плышевский — фигура среди «дельцов» заметная. Рассказывают, что родом он из богатой семьи крупного петербургского чиновника, учился за границей — Гейдельберг, Сорбонна, Иена. Аристократ, сукин сын, голубая кровь. В годы нэпа — своя меховая фабричонка. А брат его, говорят, вначале пошел по дипломатической линии, революция застала его в Лондоне, там и остался. Потом этот брат стал будто бы заправилой в какой-то меховой компании. Наследственное у них это, что ли?
И тут передают одну темную историю. Зная Плышевского, поверить в это, вообще-то говоря, можно. Каждый год на международные пушные аукционы в Ленинград приезжает представитель этой компании, от брата. И в эти дни Плышевский обязательно оказывается тоже в Ленинграде. И вот этот самый представитель будто бы продает ему доллары во много раз дороже официального курса. На полученные от Плышевского советские деньги иностранец, в свою очередь, закупает в магазинах антикварные вещи и другие ценные товары соответственно во много раз больше, чем мог бы, если бы обменивал доллары в банке.
Словом, бизнес! Но и Плышевский, конечно, в таком случае в накладе не остается. Однако что он делает с этими долларами, никому не известно. Но что-то делает, это уже факт. Валютчик он крупный…
А в тридцатом году фабричонку его все-таки конфисковали, говорят. Вот после этого он и работает на государственных меховых фабриках и в артелях. Ворочал, передают, большими делами. Привлекался по трем процессам. Но из первых двух вышел «сухим, под чистую», а по-третьему получил пустяковый срок. И ворожил ему каждый раз будто бы все тот же Фигурнов, в двадцатые годы у него же на фабрике юрисконсультом служил. Дружба старинная. И до сих пор как что — к Оскару Францевичу, «светлой голове».
Да, за таким, как Плышевский, он, Свекловишников, как за каменной стеной. Вот и сейчас придумал же: самим в МУР сунуться! Что и говорить — нахально. Но уж Фигурнов-то знает, что советует: он на этом «собаку съел»; шутка ли — четверть века, поди, в адвокатуре! Да и сам Плышевский — тоже ловкач первейший. В жизни бы ему, Свекловишникову, не придумать таких махинаций с «отходами», с обменом шкурок в цехе Синицына. Ну, а что выкинул Плышевский с Жереховой? Это уже, так сказать, «высший пилотаж». Конечно, если бы директором оставался Петр Матвеевич, то у Плышевского этот номер никогда не прошел бы. Но прежнего директора выдвинули на ответственную работу в министерство, а Свекловишникова, который был его заместителем по снабжению и сбыту, временно назначили исполняющим обязанности директора. Вот Плышевский и развернулся. Между прочим, он его и с Полей познакомил.
Капитал у Плышевского громадный, это уж точно. Ну, а где хранит, в каком виде, так это разве узнаешь? Глупо даже пытаться.
Интересно, неужели ему никогда не бывает вот так же минутами страшно, как Свекловишникову, нестерпимо страшно и тошно, жить тошно, есть, пить, спать, работать? И ведь тоже дочь есть, хоть одна, а дочь. И неужели она никогда не задает ему тех же вопросов, что и его Виталий: «Откуда, папа?..» Впрочем, кто ж его разберет, этого Плышевского! Снаружи, кажется, обходительный, простой, даже мягкий, а копни — кремень, глыба бесчувственная, весь, как в броне. Да, недаром говорят: чужая душа — потемки, особенно душа такого человека, как Плышевский, темна, ох, темна!
Свекловишников тяжело вздохнул, потом встал, потянулся до хруста в суставах, достал из шкафа пальто, шапку, погасил лампу и вышел из кабинета.
Фабрика начинает работать рано. Еще сумерки стоят над городом, а к проходной уже вереницей тянутся люди.
Ярким голубым сиянием полны широкие окна цехов. Там, внутри, над конвейерами и рабочими столами протянулись кумачовые полотна лозунгов, на подоконниках и специальных полках вдоль стен разместились бесчисленные горшки с цветами, приглушенно играет радио.
