Артур Дойл - Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив
А вот то, что оружие исчезло, привело в недоумение полицию, а затем и публику, читающую газеты.
Через некоторое время медики, производившие вскрытие, выяснили, что рана была нанесена круглым заостренным предметом около трех четвертей дюйма в диаметре.[37] Оно проникло в тело на три с лишним дюйма, и, если предположить, что у него имелась рукоятка, пусть даже не более четырех дюймов в длину, получалось орудие немалого размера, которое невозможно было проглядеть. Медики также обнаружили еще одно доказательство того, что Килстерн пил чай в момент, когда его закололи. Они извлекли из раны две половинки чайного листа, который, очевидно, упал на тело Килстерна, а затем попал в рану на острие оружия и был разрезан пополам его острием. Кроме того, выяснилось, что у Килстерна была раковая опухоль. Этот факт в газеты не попал — мне рассказали о нем в клубе «Девоншир».
Виллоутон предстал перед мировым судьей и, к удивлению большинства публики, отказался от защиты. Стоя на месте для свидетелей, он присягнул в том, что и пальцем не касался Килстерна, не держал никаких предметов, способных причинить вред, ничего не приносил с собой в турецкую баню и, следовательно, ему нечего было там прятать, и наконец, что в глаза не видел каких-либо орудий, похожих на описание, данное медиками. Его взяли под стражу и назначили судебное расследование.
Газеты вовсю разглагольствовали о преступлении; о нем толковали повсюду, и людей занимал лишь один вопрос: где Виллоутон спрятал оружие? Энтузиасты писали в газеты, что он, вероятно, хитроумно уложил его где-то у всех на глазах и его не нашли именно потому, что все было слишком очевидно. Другие уверяли, будто «круглый заостренный предмет» — это, должно быть, что-то вроде толстого свинцового карандаша, причем будто это и был толстый свинцовый карандаш, а потому полиция не обратила на него внимания при обыске. Однако полиция не проглядела толстый свинцовый карандаш; там не было никакого толстого свинцового карандаша. Агенты рыскали по всей Англии вдоль и поперек — Виллоутон много ездил на автомобиле, — чтобы отыскать мастера, продавшего ему столь странное и необычное оружие. Мастера, продавшего оружие, не нашли; такого мастера вообще не существовало в природе. Тогда пришли к заключению, что Килстерна убили обрезком железного или стального прута, заточенного как карандаш.
Несмотря на то что только Виллоутон мог убить Килстерна, я не мог поверить, что он действительно это сделал. Конечно, Килстерн изо всех сил старался напакостить ему в обществе и подмочить профессиональную репутацию, однако этого мотива явно было недостаточно для убийства. Виллоутон был слишком умен, чтобы не осознавать, что люди мало обращают внимания на попытки дискредитировать человека, который им нужен для дела, а уж мнение общества его беспокоило весьма мало. По своему характеру он вполне был способен покалечить, а то и убить человека в одном из своих припадков ярости; но он был не из тех, кто загодя готовит хладнокровное убийство; а убийство Килстерна, без всяких сомнений, было сознательно спланировано.
Будучи самым близким другом Виллоутона, я добился свидания с ним в тюрьме. Он был искренне тронут моим поступком и благодарен за сочувствие. Я узнал, что его больше никто не навещал. Виллоутон пребывал в подавленном настроении, выглядел, естественно, измученным и заметно притих. Эта перемена могла стать постоянной. Хью охотно говорил со мной об убийстве. Он откровенно признался мне, что в сложившихся обстоятельствах я вряд ли поверю в его невиновность, он на это не надеется; но он не убивал и даже под угрозой казни не может догадаться, кто это сотворил. И я ему поверил — то, как он говорил о своей беде, полностью убедило меня. Я сказал, что убежден в его непричастности к убийству Килстерна; Виллоутон, кажется, воспринял мои слова как пустое утешение, но снова взглянул на меня с благодарностью.
Рут сильно горевала по отцу, но опасность, угрожавшая Виллоутону, отчасти отвлекала ее от потери. Женщина может насмерть рассориться с мужчиной и все-таки не желать ему смерти на виселице; а шансы Виллоутона избежать петли были ничтожны. Она, тем не менее, ни на миг не усомнилась в том, что он ее отца не убивал.
— Нет, об этом и речи быть не может — вообще не может этого быть! — твердо сказала она, когда я пришел навестить ее. — Если бы папа убил Хью — это я бы поняла. У него были на то причины — во всяком случае, он сам себе внушил это. Но у Хью какие были причины убивать папу? Из-за того, что папа лез из кожи вон, чтобы ему навредить? Чепуха! Люди сплошь и рядом стараются таким образом навредить другим, но толку от этих демаршей мало, и Хью это отлично знает.
— Конечно, так оно и есть, — согласился я. — Хью наверняка не принимал всерьез выходки вашего папаши. Но не забывайте о его адском темпераменте.
— Уж я-то не забываю, — возразила она. — В приступе ярости он мог бы убить человека. Но тут о приступах речь не шла. Кто-то хорошо все продумал и явился с оружием наготове.
Я должен был признать, что в этом есть резон. Но кто же тогда виновен? Я напомнил девушке, что полиция тщательно разузнала про всех лиц, находившихся в бане на момент преступления, и служащих, и посетителей, но ни один из них не имел никакого отношения к ее отцу и не общался с ним, кроме массажиста.
— Это был либо один из них, либо кто-то еще пришел, сделал дело и сразу скрылся, либо была применена какая-то особая хитрость, — сказала она, нахмурившись, и задумалась.
— Я не могу придумать, как мог оказаться в бане кто-то кроме тех людей, присутствие которых уже установлено, — сказал я. — На самом деле это невозможно.
Вскоре Рут получила от коронера повестку — ее вызывали в суд как свидетельницу обвинения. Это вовсе не было необходимо и даже казалось странным, поскольку следствие могло добыть свидетельства неприязни между двумя мужчинами, не привлекая к делу девушку. Вероятно, вызов объяснялся тем, что имеющемуся мотиву хотели любыми средствами придать больше вескости. Перспектива выступить в качестве свидетельницы огорчила Рут сильнее, чем я мог бы ожидать. Впрочем, те дни были тяжелым испытанием для нее.
В день, когда должен был начаться суд, я заехал к Рут утром после завтрака, чтобы отвезти ее в Нью-Бейли.[38] Девушка была бледна и выглядела так, словно не спала ночь. Ею владело сильное волнение, что неудивительно, и она едва сдерживалась, хотя обычно отлично умела скрывать свои чувства.
Во время следствия мы, разумеется, поддерживали контакт с Хемли, солиситором[39] Виллоутона; и теперь тот не забыл оставить для нас места прямо за своей спиной. Он хотел, чтобы Рут была у него под рукой на случай, если возникнут вопросы, которые она могла бы осветить лучше всех, будучи хорошо осведомлена об отношениях между Виллоутоном и ее отцом. Я верно рассчитал время — мы прибыли, как раз когда присяжные уже дали клятву. В зале суда, разумеется, было полно женщин — и супруги пэров, и жены политиков, букмекеров и прочих; почти все они были разряжены в пух и прах и надушены до невозможности.
Затем вошел судья, и атмосфера в зале сразу приобрела тот оттенок тревожного напряжения, который всегда сопровождает слушание дел об убийствах. Примерно то же чувство возникает в комнате смертельно больного, только в суде еще хуже.
С судьей Виллоутону не повезло. Гарбоулд, субъект с заурядной внешностью, жесткими чертами лица и крайне грубыми манерами, имел обоснованную репутацию судьи-вешателя; было известно, что он всегда подыгрывает стороне обвинения.
Ввели Виллоутона. Он сел на скамью подсудимых, с видом совершенно больным и сильно подавленным. Однако держался он достойно и довольно ровным голосом сказал, что не признает себя виновным.
Гриторикс, ведущий королевский адвокат, произнес обвинительную речь. Из нее следовало, что полиция никаких новых фактов не выявила.
Следующим номером шли свидетельские показания. Сперва Хелстон рассказал о том, как нашел тело убитого; потом он же и те трое, кто присутствовал вместе с ним в горячем зале, описали услышанную ими ссору между Виллоутоном и покойным, а также возвращение Виллоутона из парной, ругающегося и откровенно разъяренного. Один из них, нервный старый джентльмен по имени Андервуд, заявил, что более жестокой ссоры в жизни не слышал. Никто из этих четверых не мог ответить на вопрос, прятал ли Виллоутон орудие убийства в складках своего полотенца; все они были уверены, что в руках он не держал ничего.
Медики, производившие вскрытие, также подверглись перекрестному допросу. Хэзелдин, адвокат Виллоутона, непреложно установил тот факт, что неизвестное орудие было значительного размера; его круглое острие, вероятно, имело более половины дюйма в диаметре и от трех до четырех дюймов в длину. По их мнению, для того, чтобы вонзить в сердце острие такой толщины, его нужно было крепко держать, а значит, у него имелась рукоятка длиной не менее четырех дюймов. Это мог быть обрезок железного или стального прута, заточенный как карандаш. В любом случае орудие такого размера невозможно было ни быстро спрятать, ни уничтожить бесследно в турецкой бане. Опровергнуть вывод медэкспертов насчет чайного листа Хэзелдину не удалось; они были твердо убеждены, что листок попал в рану и был разрезан пополам острием неизвестного оружия, а это доказывало, что рана была нанесена в момент, когда Килстерн пил чай.
