Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж
Ты вовсе не был бедным студентом. Однажды я относила работу и увидела тебя в великолепной карете, на запятках которой стояли лакеи в ливреях с золотыми галунами. Я глазам своим не поверила. Но вечером ты мне признался, что ты дворянин и страшно богат. Ах, любимый, зачем ты сказал мне это?
Было непонятно, то ли она пришла в сознание, то ли бредит.
Лицо графа де Коммарена сморщилось, по нему струились слезы. Врач и священник беспомощно стояли, тронутые видом старика, плачущего, как ребенок.
Еще вчера граф думал, будто сердце его мертво, но достаточно было прозвучать этому проникновенному голосу, чтобы в нем ожили воспоминания юности. Сколько же лет прошло с тех пор!
— И тогда мне пришлось переехать с набережной Сен-Мишель, — говорила г-жа Жерди. — Ты потребовал этого, и я, хоть у меня были недобрые предчувствия, покорилась. Ты сказал, что я, чтобы нравиться тебе, должна выглядеть знатной дамой. Ты нанял мне учителей: ведь я была почти неграмотной, едва могла нацарапать свою подпись. Помнишь, какие смешные ошибки были в моем первом письме? Ах, Ги, лучше бы ты и вправду оказался бедным студентом! Я утратила всю свою доверчивость, беззаботность и веселость, после того как узнала, что ты богат. А вдруг ты решишь, что я корыстна? А вдруг вообразишь, будто меня интересует только твое богатство?
Люди, имеющие, как ты, миллионы, должно быть, очень несчастны. Я понимаю, им приходится быть недоверчивыми и ко всем относиться с подозрением. Они же никогда не знают, любят их самих или их деньги. Их вечно грызут сомнения, и они делаются мнительными, ревнивыми, жестокими. О мой единственный друг, зачем мы покинули нашу мансарду? Мы были там счастливы. Зачем ты не позволил мне остаться там, где встретил меня? Разве ты не знаешь, что чужое счастье раздражает и озлобляет людей? Будь мы благоразумны, мы скрывали бы его, как преступление. Ты думал, что возносишь меня, а на самом деле низринул. Ты гордился нашей любовью, выставлял ее напоказ. И я напрасно молила тебя позволить мне жить незаметно, в тени.
Вскоре весь город знал, что я твоя любовница. В свете только и говорили о твоих безумных тратах на меня. Как я краснела из-за роскоши, в которой ты вынуждал меня жить! Ты был доволен: моя красота стала известна всем, а я плакала, потому что всем стал известен и мой позор. Обо мне говорили, как о тех женщинах, чья профессия — толкать мужчин на самые чудовищные безумства. Сколько раз я встречала свою фамилию в газете! И о том, что ты женишься, я узнала тоже из газеты. Я должна была бежать от тебя, но у меня не хватало решимости.
Я трусливо смирилась с постыднейшей участью. Ты женился, а я осталась твоей любовницей. О, какое это было мучение, какой это был страшный день! Я сидела одна в комнате, где все дышало тобой, а ты венчался с другою. Я говорила себе: «Вот сейчас невинная, благородная девушка вручает ему руку и сердце. Какие обеты сейчас произносят его уста, которые так часто сливались с моими?» После этого страшного несчастья я, бывало, спрашивала бога, какое преступление я совершила, что он так безжалостно карает меня. Вот оно, мое преступление: ты женился, и я осталась твоей любовницей, а твоя жена умерла. Я видела ее всего один раз, всего несколько минут, но по тому, как она смотрела на тебя, я поняла: она тебя любит так же, как я. Ги, это наша любовь убила ее!
Утомленная г-жа Жерди умолкла, но никто из присутствующих не шелохнулся. Все благоговейно, с волнением слушали и ждали, что будет дальше.
М-ль д'Арланж была не в силах стоять, она опустилась на колени и прижимала ко рту платок, пытаясь заглушить рыдания. Ведь эта женщина — мать Альбера!
И только монахиню не тронул этот рассказ: она уже столько раз слышала, как бредят больные. Нет, она ничего, совершенно ничего не поняла в происходящем.
«Эти люди сошли с ума, — думала она. — Придавать такое значение горячечному бреду…»
Она решила, что она одна из всех сохранила здравый смысл. Подойдя к кровати, она хотела накрыть больную одеялом.
— Сударыня, давайте укроемся, — сказала она. — Вы простынете.
— Сестра… — произнесли одновременно врач и священник.
— Черт возьми, дайте ей говорить! — крикнул старый солдат.
— Но кто мог тебе сказать, будто я тебе изменяю? — вдруг произнесла больная, не видевшая и не слышавшая ничего вокруг. — О, низкие люди! За мной, видно, следили и обнаружили, что ко мне ходит офицер. Так знай же: то был мой брат Луи. Когда ему исполнилось восемнадцать, он завербовался в армию, сказав нашей матушке: «Все-таки одним ртом в семье будет меньше». Он оказался хорошим солдатом, и начальство сразу заметило его. Он старался, учился и очень быстро стал продвигаться в чинах. Его произвели в лейтенанты, потом в капитаны, назначили командовать эскадроном. Луи всегда любил меня, и, если бы остался в Париже, я не пала бы так низко. Но матушка умерла, и я оказалась одна в этом огромном городе. Он был унтер-офицером, когда узнал, что у меня есть любовник. Я думала, он больше никогда не захочет меня видеть. И все-таки он простил меня, сказав, что, хоть я и оступилась, единственным моим оправданием является постоянство. Ах, друг мой, к моей чести он относился еще ревнивей тебя. Луи приходил ко мне, но тайком. Это я была виновата, что ему приходилось стыдиться меня. Я вынуждена была молчать о нем, никогда не упоминать его имени. Доблестный солдат, мог ли он признаться, что его сестра находится на содержании у графа? Я принимала строжайшие предосторожности, чтобы его не видели. И вот к чему это привело! Ты усомнился во мне! Когда брат узнал, какие толки ходят обо мне, он в слепой ярости хотел вызвать тебя на дуэль. Мне едва удалось убедить его, что он не имеет права меня защищать. Как я была наказана! Какой дорогой ценой заплатила за краденое счастье! Но ты вернулся, и все забыто. Ведь ты веришь мне, Ги, веришь? Я напишу Луи, он придет, он подтвердит, что я не лгу. Ты же не усомнишься в слове солдата?
— Клянусь честью, — подтвердил старый солдат, — все, что говорит сестра, правда.
Но умирающая не слышала его, она продолжала прерывающимся голосом:
— Какое счастье, что ты здесь! Я чувствую, как оживаю. Я ведь чуть не заболела. Наверное, я сейчас не очень красива, но все равно, поцелуй меня… — И она протянула руки и подставила губы, словно для поцелуя. — Но только одно условие, Ги: ты оставишь мне моего сына. Умоляю, заклинаю тебя, не забирай, оставь его мне! Что станется с матерью, если она лишится своего ребенка? Ты требуешь его у меня, чтобы дать ему прославленное имя и огромное богатство… Нет! Говоришь, что эта жертва нужна ради его счастья… Нет! Мой ребенок принадлежит мне, и я не отдам его. Никакие богатства на земле, никакие почести не заменят ему матери, склоняющейся над его колыбелью. Ты хочешь отдать мне взамен ее ребенка… Нет, ни за что! Чтобы эта женщина целовала моего сына! Это невозможно! Заберите от меня чужого ребенка, он внушает мне ужас, отдайте мне моего. Ги, не настаивай, не угрожай, что рассердишься, что бросишь меня, — я же уступлю, а потом умру. Откажись от своего гибельного плана, ведь даже подумать такое — и то грех. Увы, ни мольбы, ни слезы не трогают тебя. Ну что ж, бог нас покарает. Трепещи при мысли о нашей старости. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Когда-нибудь дети придут к нам и предъявят жестокий счет. Они проклянут нас. Ги, мне ясно наше будущее. Я вижу, как мой сын в ярости бросается ко мне. Великий боже, что он говорит? О, эти письма, письма, драгоценная память нашей любви… Но он мне грозит, он ударил меня! Помогите! Сын поднял руку на мать… Только никому не рассказывай об этом! Господи, как я страдаю! Он же прекрасно знает, что я его мать, и притворяется, будто не верит. Боже, за что же эта мука? Ги, друг мой единственный, прости, у меня не было сил противиться и не хватило духу подчиниться.
В этот миг вторая дверь комнаты, выходящая на площадку, отворилась, и вошел Ноэль, как всегда бледный, но невозмутимый и спокойный.
Его появление подействовало на умирающую, как удар электрическим током.
Она задрожала всем телом, глаза ее расширились, и, поднявшись с подушек, простирая руки к Ноэлю, она громко закричала:
— Убийца!
Конвульсивно дернувшись, она рухнула на постель. К ней подбежали, но она была мертва.
Воцарилось глубокое молчание.
Величие смерти и ужас, который она внушает, таковы, что перед нею склоняют головы даже самые сильные духом, даже скептики. На миг умолкают страсти и корысть. Мы невольно сосредоточиваемся, когда в нашем присутствии испускает последний вздох один из наших ближних.
Впрочем, все присутствующие были до глубины души взволнованы сценой предсмертной исповеди, горячечной и горестной.
Но слово «убийца», последнее слово, произнесенное г-жой Жерди, никого не удивило.
Все, кроме сестры, знали о страшном обвинении, тяготеющем на Альбере. Несчастная мать бросила свое проклятье ему.
