Полина Дашкова - Место под солнцем
— Понимаю, — кивнул Кузьменко, — и что, не обломилось?
— Нет, — покачала головой женщина, — она даже в его сторону не взглянула. Грустная такая сидела, тихая, рюкзачок у нее на коленках совсем старенький.
— Вы и рюкзачок разглядели? — удивился Кузьменко.
— Так с крыльца все видно как на ладошке. Вот пойдемте посмотрите.
Был день, и Кузьменко подумал, что лучше бы приехать вечером, когда темно. Однако какая разница? Все это — чистая формальность. Он вместе с уборщицей вышел на крыльцо. Да, единственная целая лавочка, на которой могла сидеть Гуськова, просматривалась отсюда отлично. И прямо над этой лавочкой стоял фонарь. Если он горит ночью, то Ольга была освещена вся целиком, вместе со своим потертым рюкзачком и печальным выражением лица.
— Значит, вы сказали, к ней подсел молодой человек. Как он выглядел?
— Так чего — как выглядел? Я знаю его. Эдик, охранник из обменного пункта. Фамилию, правда, не помню. У него смена кончается в двенадцать, он иногда заходит к нам поужинать.
«Уже теплее, — подумал Кузьменко, — если этот Эдик закончил в двенадцать, то на лавочке рядом с Ольгой мог оказаться в начале первого. Выстрел прозвучал в двенадцать тридцать. Но даже если она рванула отсюда на Мещанскую за десять минут до выстрела, могла запросто успеть».
Майор был сам не рад своей добросовестности. Хлопот много, а толку никакого. И вообще, по-хорошему, надо не алиби добывать для подозреваемой, а улики против нее. А тут получается ни то ни се. С точностью до минуты восстановить события той ночи вряд ли удастся. Можно только приблизительно. Хороший адвокат, конечно, сумеет раздуть из этого «приблизительно» целую психологическую драму, но надо ли? Что это даст?
Майору повезло хотя бы в том, что не пришлось тратить время на поиски швейцара-вышибалы Гриши и охранника обменного пункта Эдика.
Охранник Эдик оказался на своем рабочем месте. Гриша жил поблизости и был дома. Оба узнали Гуськову по фотографии и подтвердили рассказ уборщицы. Эдик назвал время довольно точно.
— В двенадцать у меня закончилась смена. Напарник задержался минут на десять. Потом мы с ним поболтали еще минуты три. То есть эту девушку я видел от двенадцати пятнадцати до двенадцати двадцати.
— Вы пытались заговорить с ней?
— Ну, я вообще-то на улице не знакомлюсь, но ее второй раз возле бара заметил. Во вторник тоже сидела. Я сначала удивился, ну так, мельком: чего, думаю, она одна сидит так поздно у бара? Путан тут нет, не их место, да она и не по этому делу. Сразу видно. Когда я ее в первый раз заметил, подумал, может, ждет кого. Ну, прошел мимо, только обратил внимание, что девушка необычная. Такая красотка, а одета как старушка или монашка. А в среду иду — опять сидит. Ну я подошел, спрашиваю, вы не меня, случайно, ждете? Так, вроде в шутку. А она — ноль внимания. Я рядышком присел, спрашиваю, охрана не нужна? Не страшно так поздно одной? Молчит, даже не взглянула в мою сторону. Я подумал, может, глухая или психованная. Мало ли? А вы почему вообще-то интересуетесь? Убила, что ли, кого?
— Ну прямо так сразу и убила, — улыбнулся Кузьменко, — сам глаз на нее положил, познакомиться пытался, а теперь — убила.
— Да нет, это я так. Я понимаю, подробности не разглашаются в интересах следствия. Сам в милиции проработал год после армии постовым. Больше года не выдержал, честно скажу. Работа гадостная, платят мало. А здесь, в обменке, ничего. Платят, правда, тоже хреново, зато и работа — не бей лежачего. Пока никто не грабил.
— Ну ладно, — вздохнул следователь Чернов, когда Иван рассказал ему о результатах своего визита в «Белый кролик», — с очняком-то стоит затеваться или нет? Как считаешь?
— А что это даст? Если бы бар был на другом конце Москвы, если бы сменщик этого Эдика пришел не на десять, а на двадцать минут позже, тогда — да. А так — после двенадцати двадцати никто ее там не видел. Она могла сразу сорваться, добежать до Мещанской и пальнуть. Практически ведь могла?
— Могла, — кивнул Чернов, — другое дело, она не знала точно, когда они вернутся, и если заранее планировала убийство, то вряд ли стала бы торчать у бара. Ждала бы уж прямо во дворе.
— Так, может, она и собиралась ждать, но они сразу приехали. О премьере она знала, догадывалась, что потом будет банкет. Они ведь с банкета действительно смотались раньше всех. Ты лучше скажи, ты сам-то как чувствуешь, она или нет?
— Чу-увствуешь, — передразнил Чернов, — если не она, то «глухарь». А улик навалом, выше крыши. Вот это я чувствую.
* * *
— Ну и вот, Игорек, я поняла, никто эту бабульку слушать не станет. Никому дела нет, как всегда. — Валентина Федоровна Корнеева налила чаю сыну и себе, отрезала еще несколько кусков своего любимого ванильного кекса с изюмом.
В разговорах со знакомыми и сослуживцами Валентина Федоровна часто сетовала на то, что старший сын Игорек в свои сорок до сих пор не женат. Младший, Шурик, женился рано, в двадцать один год, давно живет отдельно, на другом конце Москвы. Все у него хорошо, слава Богу, жена умница, двое детей, третьего ждут. А старший до сих пор холостяк, живет с мамой. Но в глубине души Валентина Федоровна ужасно боялась, что Игорек когда-нибудь все-таки приведет в дом чужую женщину.
Они с сыном жили в двухкомнатной малометражке вдвоем много лет, у них был налаженный, продуманный до мелочей быт. Оба работали тяжело, Игорек — оператором на телевидении, Валентина Федоровна — медсестрой в Институте психиатрии им. Ганнушкина, в геронтологии. Оба старались, чтобы в доме было уютно, тихо, чисто. Когда у сына случалась запарка на работе, мать взваливала на себя все проблемы домашнего хозяйства. Если у Валентины Федоровны были тяжелые суточные дежурства, бытовые хлопоты брал на себя Игорь.
Сейчас, вернувшись после суток, Валентина Федоровна потихоньку приходила в себя. Игорь сварил для нее замечательный борщ, купил ее любимый кекс. Даже спать расхотелось, так хорошо было сидеть вдвоем с сыном на кухне, пить чай, негромко разговаривать.
— Вот я и думаю, может, мне самой позвонить следователю? — Валентина Федоровна откусила кусочек кекса, хлебнула чаю. — Я, правда, не знаю, куда именно надо звонить. А у Гончара спрашивать неудобно. Он ведь у нас молодой да дерганый. Скажет: куда ты лезешь, Федоровна? Больная бредит, а ты уши развесила.
Не суйся, когда не просят. Не хочется перед пенсией с заведующим отношения портить. А с другой стороны — жалко эту Гуськову. Пропадет она в больнице. И внучку жалко. Вдруг и правда девочка не виновата? Может, это для нее последний шанс, соломинка… Вот посоветуй, сынок, мне как быть?
Игорь слушал вполуха, то и дело косился на экран, телевизора, который работал с выключенным звуком. Через несколько минут должны были показать репортаж, снятый его коллегой.
— Мам, подожди, я не понял. Какая внучка? Какая соломинка?
— Игорек, ты меня не слушаешь совсем, — вздохнула Валентина Федоровна.
— Да, прости, мамуль. Давай сначала, по порядку.
— В понедельник к нам привезли бабушку с синильным слабоумием. Я тебе объясняла, они разные бывают. Некоторые вообще ничего не соображают. Но у этой Гуськовой нетяжелая форма, говорит связно, бреда нет, ориентируется нормально. В общем, крепенькая бабушка. У нее внучку арестовали по подозрению в убийстве. Внучка не пьяница, не наркоманка, в университете учится, на философском факультете.
— Мам, откуда ты знаешь, что на философском факультете нет пьяниц, и наркоманов? — устало спросил Игорь.
— Ну, точно я, конечно, знать не могу, — согласилась Валентина Федоровна, — просто мне так кажется. Ну, судя по бабушке… Они, понимаешь, вдвоем живут, никаких родственников нет. А бабушка ухоженная, чистенькая, питается хорошо, я сразу вижу такие вещи. А вряд ли внучка-наркоманка стала бы так о больной старухе заботиться. Я права?
— Ну, может быть, — неуверенно кивнул. Игорь.
— Так вот, эта Гуськова проснулась среди ночи, пришла ко мне и стала требовать, чтобы я срочно, сию минуту, позвонила 02. Она будто бы вспомнила нечто важное, и теперь ее внучку должны освободить. Не знаю, конечно, может, она и придумала все это. Сначала она отказалась мне объяснять, требовала следователя или кого-то с Петровки. Я ее успокоила, уговорила подождать до утра. Утром Гончар пошел с обходом, она к нему с тем же текстом, мол, я требую, чтобы со мной встретился следователь. Мол, внучка никого не убивала. Ну, Гончар, разумеется, пропустил мимо ушей. Зачем ему лишние хлопоты? Если он сообщит следователю, ему потом надо брать на себя ответственность, писать заключение о вменяемости Гуськовой. А мне прямо покоя не дает эта история. Я вечером перед уходом поговорила с Гуськовой, попросила, чтобы она хотя бы мне рассказала, что именно вспомнила. Ну, мало ли, вдруг потом забудет? А она и правда к вечеру почти забыла. Вялая стала, сонная, ей галоперидол назначили с аминазином. Еще пара-тройка уколов — вообще ничего не вспомнит. Ну, она мне и рассказала. Как думаешь, Игорек, что делать?
