Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра
— Вы уверены, господин комиссар?
— Абсолютно уверен.
— Деточки мои, малюточки мои, — вновь засюсюкала старуха. — Ну, я же не делала ничего дурного! Просто хотела, чтобы всем — всем-всем-всем, без исключения! — было хорошо. Мне денежки, другим — радость. И никакой скуки, вы правы, господин комиссар! Хи-хи-хи! Видите, какая я добрая женщина, до изумления просто.
— Сами себе не удивляетесь? — поддел ее Фома.
— Каждое утро, господин комиссар!
Фома вспомнил ползающих по его столу червей и хмыкнул. Ну-ну!
— Радость, говорите?
Старуха уставилась на него немигающими глазами и улыбнулась. Попробовали, значит. Хи-хи-хи!
— Это вам, господин комиссар, просто не повезло. Я-то всех предупреждаю — сначала о приятном думайте. А уж потом кусайте. И не наоборот. Ни в коем случае, не наоборот! Вот так, деточки мои, малюточки мои, вот так!
— Странно, что вы не предупредили об этом свою покойную дочь и зятя. Пятнадцать лет назад, когда ездили навещать их в Португалию, — прищурился господин комиссар. — Глядишь, и никакой автокатастрофы и не было бы. Или вам как раз это и требовалось… а, миссис Тирренс?
Миссис Тирренс удивленно подняла брови: как, вы и до этого докопались уже? Браво, господин комиссар! А только все равно зря, зря.
— Доказательства моей вины, я полагаю, вы не нашли? — усмехнулась старуха. — Иначе вы со мной совсем по-другому бы разговаривали, правда, господин комиссар?
Фома кивнул: увы, правда.
— И, чтобы никто и никогда не узнал эту самую правду — вы, миссис Тирренс, похоронили тела дочери и зятя в Порталегри. По неизвестным причинам, ваша португальская родня не захотела проводить расследование.
— Ах, господин комиссар! — отмахнулась старуха. — Там нечего было расследовать. От них, бедняжек, деточек моих сладких, малюточек моих — мало что осталось. Как приехала на опознание, как увидела… и какой, думаю, мне смысл тратиться на перевозку? И для моей Комнаты, с дорогим супругом, они совсем не годились — все кости в крошево, мне пришлось опознавать. Пренеприятнейшее было зрелище, фи! Родня Карлоса не поскупилась: в фамильном склепе им, увы, места не нашлось, на общем кладбище похоронили, зато какой прелестный мраморный ангел рыдает над их могилой — просто красавчик! Чем-то похож на одного моего покупателя, ныне покойного, — вздохнула старуха. — И белые розы вокруг благоухают, пышные такие. Это я им потом черенки выслала, да. Лучший сорт подобрала. Дорогой.
Она деликатно смахнула мизинцем набежавшую слезинку. И, не менее деликатно, высморкалась в батистовый платочек.
Майкл Гизли оторвался от протокола и взглянул на старуху с ужасом и отвращением.
— Миссис Тирренс. Я вам задам очень глупый вопрос…а совесть вас никогда не мучила? А?
— И вправду глупый, — усмехнулась старуха. — Совесть, господин комиссар, меня всецело одобряет и часто хвалит за мою доброту.
— Благодетельница, — вполголоса, сквозь зубы, произнес Майкл Гизли.
Миссис Тирренс зарделась от смущения и улыбнулась. На ее пухлых щеках заиграли ямочки.
— Как приятно слышать это от милого молодого человека, — она послала воздушный поцелуй. — Да, да, я такая! Вашему коллеге — ах, такому красавчику! — она чмокнула воздух губами, — я «кремовые розочки» задешево продала, как обычные. Ну, не устояла, а кто бы перед таким устоял? Уж больно хорош, подумала я, вот и решила его порадовать. Деньжат у него было в обрез, все в кармане бренчал монетками, шутил и смеялся. Говорят, он умер вскоре? Ах, какая жалость!
Миссис Тирренс умиротворенно вздохнула и ласково улыбнулась.
— Зато теперь он навсегда останется молодым и красивым. Завидная, прекрасная участь. Такой прелестный мальчик, я им просто не могла налюбоваться. Он был упоительно, сладостно хорош, — на пухлом лице миссис Тирренс появилась мечтательная улыбка. — Впрочем, он и в роли покойника — превосходен.
Она глубоко вздохнула и торжествующе обвела взглядом обоих полицейских. И мрачного, хмурого господина комиссара, и ошеломленного, не верящего своим ушам, Майкла Гизли.
— Миссис Тирренс, вы сейчас признались, что являетесь косвенной виновницей смерти сержанта Патрика О*Рейли, — наконец, произнес Фома. — Думаю, не только его.
— Господин комиссар, зря вы так переживаете, — подмигнула старуха. Ее круглые глаза, не мигая, смотрели на Фому. — Говорят, юноша умер с улыбкой, счастливым. И перед смертью видел что-то хорошее… нет, что-то прекрасное. Согласитесь, не каждому так повезет.
Сложив губы сердечком, она захихикала.
— Я дарю людям счастье, мелкими порциями. Да еще и в лакомой, деликатесной оболочке.
Гизли медленно поднялся со своего места и навис над старухой. Лицо его покраснело от ярости, он тяжело дышал — видно было, что сдерживается громила-стажер из последних сил.
— Ах, ты старая гадина… — слова давались ему с трудом, он будто выталкивал их из себя. — Да я тебя сейчас… — сквозь стиснутые зубы, произнес он.
Как-то сама собой в руке Гизли оказалась злосчастная табуретка. Оставалось лишь размахнуться — а потом ударить! И повторить — если потребуется. Но убить, уничтожить, стереть с лица земли эту мерзкую, поганую тварь. Вот сейчас. Сейчас. Еще немного. Только собраться с духом. Ну, же… раз. Два…три… Господи, почему так тяжело убить беззащитного человека, даже такую тварь?!
— Майкл, остановись! — привстав с места, рявкнул Фома. — Остановись, я приказываю!
Гизли перевел на шефа измученные глаза.
— Опусти, брось табуретку. И вернись на свое место. Немедленно!
— Слушаюсь, господин комиссар, — через силу произнес Гизли.
И, в следующую же минуту, грохнул об пол свое «оружие». Злосчастная деревяшка разлетелась на куски. А Майкл Гизли, все еще тяжело дыша, вернулся за стол. Поднял разлетевшиеся листы протокола и нарочито медленно, аккуратно сложил перед собой. Лицо его понемногу бледнело, принимая нормальный вид.
Господин комиссар одобрительно кивнул. В наступившей тишине слышно было только жужжание лампочки, с минуты на минуту, норовящей погаснуть.
Впоследствии Фома часто вспоминал ту сцену допроса. И тогда, и со временем она казалась ему чем-то нереальным — так. Будто кто-то невидимый затеял съемки для синема. Они, все трое: комиссар, подозреваемая и секретарь — были статистами в бог знает кем сочиненной и написанной, а затем и поставленной пьесе. Как будто они, все трое, наглотались этой сладкой дряни, вызывающей сны наяву. Добрые или злые — в зависимости от количества. Да-да, всего-то лишь! Все последующее действие Фома наблюдал, будто в замедленной съемке. Почему? Он не находил ответа. И тогда,
