Безумие толпы - Луиза Пенни
Арман знал, что «Аве» в «Аве Мария» означает приветствие, хотя еще может означать и «благоденствуй».
Но не все сложилось во благо.
Увы.
* * *
Это длилось всего долю секунды. Оно промелькнуло так быстро, что Бовуар уловил его только с третьего раза.
Благодаря месту, с которого открывался обзор всего зала, он мог рассмотреть почти всех собравшихся и сцену. Правда, видел он только спины зрителей, но этого было достаточно.
Он снова и снова погружался в свои переживания, слушая речь Эбигейл Робинсон, с ее скучным перечислением сухих фактов, вырастающим до умопомрачительного вывода.
«Слишком поздно! Слишком поздно!» – скандировала половина аудитории, другая половина свистела и зубоскалила.
А потом застрекотали хлопушки.
Гамаш вышел на середину сцены и попытался успокоить публику, но его не слышали из-за растущей паники. Он схватил микрофон, его голос звучал четко и требовательно, и публика начала успокаиваться.
Потом Бовуар увидел, как человек в гуще толпы поднял руку с пистолетом и прицелился. Хотя Бовуар знал, что произойдет дальше, просмотр щекотал нервы.
Трибуна между Гамашем и Робинсон разлетелась в щепки.
Потом грохнул второй выстрел. Только чудом пуля не попала в Гамаша или профессора Робинсон. К счастью, агенты скрутили стрелка, прежде чем он успел сделать третий выстрел.
Бовуар просмотрел запись еще раз, теперь медленнее. Он сосредоточился на хлопушках. На поисках того, кто мог привести их в действие.
В этот момент обзор перекрыла фигура в шапочке «Монреаль Канадиенс». Бовуар подумал, что, может быть, этот человек, а не Тардиф, устроил взрывы хлопушек.
Незнакомец, конечно, двигался спиной к камере. Бовуар стал просматривать запись кадр за кадром. Когда зазвучали выстрелы, человек в шапочке пригнулся. И в этот же момент повернул голову так, что Бовуар смог увидеть его лицо.
«Черт побери», – прошептал он, вглядываясь в лицо, замершее в стоп-кадре на экране.
* * *
– Прошу прощения! – воскликнула Рейн-Мари, вскакивая с кровати с такой быстротой, будто загорелся матрас. – Мне позволили осмотреть дом.
– И валяться на кровати моей матери? – недовольно спросил человек в дверях.
Рейн-Мари разгладила на себе брюки. Она чувствовала, как щеки ее пылают.
– Нет, просто я хотела увидеть кое-что.
– Кто вы?
– Рейн-Мари Гамаш. – Она направилась к нему, протягивая руку. – Я архивист.
– Архивист? – переспросил он, уставившись на нее.
Мужчина был рассержен и в то же время озадачен.
– Oui. А вы Джеймс Гортон? Сын мадам Гортон?
– Да.
– Ваша сестра обратилась ко мне с просьбой разобрать бумаги вашей матери. На чердаке она нашла коробки с вещами, но не смогла понять, какие из бумаг важны, а какие можно просто выбросить. Насколько я понимаю, дом продан и время уже поджимает.
– Она не имела права делать это, не спросив меня. Это личные, приватные семейные бумаги. – Он посмотрел на нее. – И?..
– И?..
– Что вы нашли?
Она знала, что должна ответить. Знала, что сестра так или иначе все расскажет ему. Но что-то в его тоне заставило ее промолчать.
– Пока только счета и фотографии. Открытки на День матери. Обычные вещи.
– А почему вы забрались в ее кровать?
– Прошу прощения. Я не собиралась этого делать, но увидела кое-что на стене и мне захотелось рассмотреть это поближе.
– Что увидели?
Она подвела его к кровати и показала находку.
– Я ничего не вижу.
– Вот несколько черточек на обоях между кроватью и ночным столиком.
– И какое это имеет отношение к вам? – спросил он.
– Вы правы. Никакого.
И Рейн-Мари знала, что, по существу, он прав. К ней это не имело никакого отношения.
Джеймс Гортон проводил ее до дверей и настоял, чтобы архивная коробка осталась в доме.
– Пришлите нам счет, – сказал он.
Сьюзан маячила за спиной брата, на ее лице застыло смущенное, виноватое выражение.
– В этом нет нужды. Ничем особым я вам не помогла, – ответила Рейн-Мари.
Снегопад за то время, что она провела в доме, усилился, но ветра не было. Сыпал обильный мелкий снег.
Рейн-Мари очистила лобовое стекло, размышляя о миссис Гортон на ее смертном ложе. Собрав остаток сил, старая женщина начертила на обоях обезьянку…
Эта история с каждой минутой становилась все менее забавной.
Она чуть ли не чувствовала раскаяние, оттого что не сказала Сьюзан или Джеймсу о том, что в кабинете дома Гамашей осталась еще одна коробка, которую не открывали.
* * *
Изабель Лакост ехала в Три Сосны после разговора с Эдуардом Тардифом в здании суда. Вдруг звякнул ее телефон. Пришло сообщение от Жана Ги.
Чтобы не съехать в сугроб, Изабель притормозила на обочине и прочла: «Винсент Жильбер был на лекции Робинсон».
* * *
– В биографии на вашем сайте ничего не говорится про сестру, – сказал Гамаш, глядя в глаза Эбигейл Робинсон, воспаленные от бессонницы.
– Не говорится. Я пытаюсь охранять мою личную жизнь. Это дело приватное.
– Приватное или тайное?
– Что, по-вашему, произойдет, если все узнают о моей сестре, которая была инвалидом детства? Люди решат, что это повлияло на мои открытия. На мои выводы.
– А на самом деле повлияло?
– Вы думаете, я не задавала себе этот вопрос? Я же видела, как тяжелая инвалидность сестры сказывалась на родителях. Они были совершенно измотаны. Их снедало постоянное беспокойство. Но я любила сестру. Мои открытия, мои изыскания не имеют никакого отношения к Марии, единственное, к чему они имеют отношение, так это к будущей сети социальной безопасности нашей страны. У нас недостаточно ресурсов, чтобы тратить их… – Она подняла руки и улыбнулась. – Ну вот, опять я за свое. Вы знаете мои аргументы. Это статистика. Голые, жесткие факты. Мария тут ни при чем.
Гамаш повернулся к Колетт:
– Вы знали про сестру?
– Да. Отец Эбби мне сказал. Смерть девочки, несомненно, явилась для него сильным ударом. Это не было тайной, Арман. Это была частная, семейная трагедия. – Она посмотрела на него. – Вы же не особо распространяетесь о смерти ваших родителей.
– Верно. Но я рассказываю об их жизни. – Однако ее слова напомнили ему кое о чем. И он снова обратился к Эбигейл. – Я слышал про вашего отца, но не про мать.
– Она умерла, когда я была еще подростком. Раньше Марии.
– Сочувствую. Это нелегко. Вы можете сказать, отчего она умерла?
Наступила пауза, и он был почти уверен, что одна из женщин спросит, какое это может иметь отношение к убийству. И ответить ему будет нечего. Потому что,
