Последнее испытание - Скотт Туроу
И вот старый адвокат сидит в своем офисе и изо всех сил пытается понять, что же за человек Кирил Пафко на самом деле. Стерну трудно представить, что могло происходить в душе Кирила, стоявшего перед королем Швеции во время церемонии вручения ему золотой медали нобелевского лауреата – в то самое время, когда всего в каком-нибудь футе от него находился тот, у кого он в буквальном смысле украл право на награду. Неужели Кирил в тот момент не думал об этом? Или он попросту убедил самого себя в том, что никакой кражи не произошло? Разумеется, это было всего лишь предположением Стерна. Единственное, что нам остается, когда речь идет о происходящем в душах других людей, – это предполагать. Джон Донн считал, что ни один человек не является островом. Стерн считает, что все как раз наоборот.
Все люди – острова.
20. Сын своего отца
В понедельник утром, когда Стерн перед началом судебного заседания отлучается в мужскую комнату, из кабинки поблизости выходит Леп Пафко и принимается мыть руки над соседней раковиной. Кроме них двоих в туалете никого. Выглядит Леп не лучшим образом, что неудивительно. Лицо у него напряженное, кожа приобрела сероватый оттенок. Стерну даже кажется, что у него чуть подрагивают губы. Даже несмотря на необходимость сохранять чисто профессиональное отношение к свидетелям, Стерн не может не сочувствовать этому человеку – ведь он знал Лепа еще ребенком.
Чуть повысив голос, чтобы быть услышанным сквозь шум воды, Стерн говорит:
– Я уверен, все это очень тяжело для тебя, Леп.
Леп смотрит в зеркало на отражение Стерна и выдавливает из себя кривоватую улыбку.
– Вы просто не представляете насколько.
– Ваш отец понимает, что у вас дома дети и что вы находитесь в трудном положении.
Вместо того чтобы принять эту фразу за попытку успокоить его, Леп резко поворачивает голову в сторону Стерна. Вымученная улыбка остается на его губах, но теперь она оттягивает в сторону только один уголок рта.
– Вы хороший адвокат, Сэнди. Но признайтесь, мой отец действительно сказал вам это? Что он понимает ситуацию, в которой я нахожусь?
Разумеется, Кирил ничего подобного не говорил. Кирил делает все возможное для того, чтобы избежать упоминаний о Лепе. Когда же разговор все-таки заходит о его сыне – в частности, о том, что тому предстоит дать показания в суде, Кирил говорит невпопад, а подчас вообще несет какую-то околесицу. Когда Стерн не отвечает на заданный Лепом вопрос, Пафко-младший с горечью хмыкает:
– Вам не обязательно инструктировать меня перед тем, как я отправлюсь на свидетельскую кафедру, Сэнди. Мне так плохо, как никогда прежде. И я никогда не чувствовал себя более виноватым. То есть я хочу сказать – он ведь мой отец. Как еще я могу себя чувствовать? Но, пожалуйста, не говорите мне, что он меня понимает. Знаете, все, что произошло и происходит, открыло мне глаза. – Леп стоит перед зеркалом, словно лектор перед студентами, подняв в воздух большие, белые, все еще мокрые кисти рук. – Я проработал всю жизнь в компании «ПТ», игнорируя те глупые и некрасивые поступки, которые совершал мой отец. Но на этот раз он натворил такое, что я просто не могу игнорировать это и как-то принять. И потом, я очень сильно сомневаюсь в том, что он хоть на секунду задумался, в какое положение ставит меня. Это ему не свойственно.
Изумленный глубиной гнева Лепа, Стерн тоже стоит неподвижно, опустив мокрые руки к раковине.
– Знаете, – продолжает Леп, – я люблю компанию «ПТ». Мне нравится там работать, и я чертовски горжусь созданным лекарством. Вы ведь миллион раз бывали в нашем офисе. Там прямо над входной дверью прикреплена большая вывеска, на которой написано: «Пафко Терапьютикс». Каждое утро, проходя под ней, я радуюсь тому, что на ней можно прочитать и мою фамилию тоже. Но скажите мне правду: вы думаете, Кирил это когда-нибудь осознавал? То, что на вывеске не только его фамилия?
Леп, не дожидаясь ответа, отрицательно качает головой, а затем направляется к держателю бумажных полотенец. В следующую секунду он исчезает за дверью. Это, пожалуй, был самый откровенный разговор, который когда-либо происходил между Стерном и Лепом, и старый адвокат поражен тем, что услышал. Мальчик с учебником математики, рядом с которым Стерн когда-то много лет назад сидел за обеденным столом, в тот момент наслаждался возможностью спрятаться от родительского контроля в каком-то своем мире. Тогда он мог казаться послушным и в то же время оставаться самим собой. Но, став взрослым, Леп понял: то, что ребенком он принимал за свободу, означало лишь, что отец его игнорировал.
Хотя момент для подобных мыслей явно неподходящий – судебное заседание вот-вот начнется, – разговор с Лепом неизбежно вызывает у Стерна мысли о собственном сыне, который, кстати, по профессии тоже медик. При этом душу старого адвоката наполняет грусть и уныние – это всегда происходит с ним, когда он думает о Питере. Эти чувства мешают ему двигаться, словно он угодил в бассейн, наполненный клеем. За шестьдесят лет испытания, которым стали для Стерна отношения между ним и его сыном, он так и не смог понять и хоть как-то объяснить себе, почему они находятся в состоянии такой глубокой, какой-то подсознательной вражды. После смерти Клары Питер вел себя очень плохо, и они с отцом еще больше отдалились друг от друга. Стерн решил, что больше не будет ни за что извиняться. Петер предпочел чисто физически увеличить дистанцию между собой и отцом и через год нашел работу в медицинском центре «Кайзер» в Сан-Франциско.
Вслух подозрения Стерна по поводу Питера, которые он долгое время держал при себе, озвучила Хелен, отношения с которой у пожилого адвоката незадолго до этого стали по-настоящему серьезными. «Питер – гей», – заявила она. Услышав эти слова, Стерн вздохнул с облегчением – ведь такое объяснение предполагало возможность того, что Питер заранее ждет от отца осуждения. А значит, его можно было убедить в том, что эти опасения напрасны.
Решительное объяснение
