Эффект Сюзан - Хёг Питер

Отец делает едва заметный жест. Двое мужчин встают позади принца. Они что-то делают на уровне его почек. Лицо становится белым, как простыня, ноги подкашиваются. Они берут его под руки и уводят.

Отец обнимает меня. Мы идем в другое помещение, за нами все остальные. Мы проходим по проводам, тянущимся по полу, мимо журналистов разных телекомпаний, выходим на балкон над тем, что когда-то было концертным залом, теперь тут склад, повсюду горы ящиков.

Мы поднимаемся по лестнице, на крышу, за нами идут Хайн, Торбьорн Хальк и Лабан.

Министр иностранных дел ждет уже здесь. Он равнодушно смотрит на нас с Лабаном.

Вблизи шар выглядит не как воздушный летательный аппарат, а как художественная инсталляция. Сам купол не превышает ста кубических метров, к нему крепится легкая металлическая конструкция, удерживающая парус, высотой около тридцати метров, он изготовлен из пластика, который с одной стороны отражает свет, как серебряная фольга, а с другой стороны пропускает его. Сотни тонких солнечных панелей соединены едва заметными проводами.

Хрупкая, закрытая кабина висит на легких металлических штангах под шаром, переходя в длинный корпус с килем из алюминия. Все это похоже на изящную гоночную яхту, на которую установили огромный пляжный мяч и парус-крыло.

На крыше только мы и несколько человек из технического персонала. Отец ступает на трап. Открывает дверь в кабину.

— Сюзан. Можно я покажу тебе Копенгаген с высоты птичьего полета?

На короткое мгновение кажется, что вокруг возникает разность потенциалов в миллион вольт. Хайн хотел было что-то сказать, но передумал. Техники стоят наготове с чем-то похожим на парашюты. Отец качает головой.

— Судьба сегодня нам благоприятствует. Есть ли судьба, Сюзан?

— Если она и есть, — говорю я, — то мы сами участвуем в ее создании. Как в законах природы.

Хайн поднимается наверх. Исчезает в кабине. Вслед на ним — министр иностранных дел. Потом туда собирается подняться Хальк.

— Простите, нет, — говорит отец.

Хальк не верит своим ушам. Ошарашенно смотрит на отца.

— А вы кто вообще?

Снова почти незаметный жест, и по обе стороны от Торбьорна появляются двое. Они берут его под руки и уводят.

Я прохожу мимо отца и поднимаюсь в кабину. Он оборачивается к оставшимся на крыше людям.

— Можете запускать сюда прессу.

10

Как только отец касается приборной доски, передо мной всплывает все мое детство. Не расплывчато, не фрагментарно, а целиком. Я помню его за рулем нашей машины. Его руки, которые ласково трогают панель управления. Запах кожаных сидений. Близость между нами. Воодушевление, с которым он описывает мне окружающий мир. Это от него у меня желание объяснять близнецам все, что они видят. Я помню, как хлопала дверь, когда он зимой возвращался домой. Запах его мокрого макинтоша, когда я утыкалась в него лицом. Удивительную мягкость медвежьего меха, когда он протягивал мне свою шапку.

Кабина оснащена электроникой современного истребителя, приборная панель длинная и широкая, как письменный стол. Он играет на ней, как музыкант.

— Я участвовал во всем с самого начала, Сюзан. Пока все это создавалось. Без ведома Халька. Многое могу поставить себе в заслугу. Это первый в истории воздушный шар, в котором сам шар является расширительным резервуаром. Можно изменять высоту, увеличивая или уменьшая объем.

Он двигает рычаг, шар содрогается, тросы натягиваются с легким скрипом.

Кабина наполняется светом, на крыше здания под нами загорается пятьдесят солнц — это вспышки фотокамер. Внизу, наверное, около сотни журналистов и операторов. Министр делает шаг к двери и машет рукой. Хайн и отец не обращают внимания на зрителей.

Карабины открываются, тонкие стальные тросы исчезают под кабиной. Воздушный шар взмывает, слышатся громкие аплодисменты, постепенно затихающие внизу. Лобовое стекло поднимается, а несколько окон кабины, наоборот, полностью открываются, создается впечатление, что мы находимся в безграничном пространстве.

Я никогда раньше не летала на воздушном шаре, и первое, что меня поражает, — это тишина. Поблизости от земли всегда слышен какой-то гул, шум машин, пение птиц, человеческие голоса, работающие механизмы. Здесь, наверху, есть только шепот ветра, овевающего шар. И легкое потрескивание паруса-крыла.

Из-за этой тишины возникает очень странное ощущение. Невозможно понять, поднимаемся мы или Копенгаген падает вниз.

Отец нажимает на кнопку, где-то над нами гидравлическая лебедка натягивает шкот, мы разворачиваемся к бело-синей сверкающей поверхности Эресунна.

Он берет меня за руку. Снова всплывает воспоминание о его физическом тепле.

Большинство мужчин не могут собраться с мыслями, если возникает физический контакт. Телесные сигналы замутняют ясность сознания, тело и мысль в чем-то соперничают. У отца все по-другому. Для него сосредоточенность и физическое прикосновение всегда шли рука об руку.

— Первое предупреждение прозвучало еще до твоего рождения, Сюзан. Никто сейчас уже не помнит, но европейские биологи впервые предупредили о загрязнении окружающей среды в середине шестидесятых. С тех пор все стало во много раз хуже. Сейчас разворачиваются апокалиптические сценарии, рушатся биологические системы. Нет ни одного думающего журналиста, который бы этого не знал, ни одного политика, ни одного ученого. Но нет смысла об этом говорить, все равно никто не услышит. Нет ни одного СМИ, которое могло бы дать реалистичную картину действительности, ни одной партии, которая могла бы предложить то, что необходимо, потому что, если они предложат это обществу, за них никто не проголосует. Поскольку мы все заложники ситуации, врагов больше нет, невозможно переложить на кого-то ответственность. Сейчас важно обеспечить выживание лучших. Вы среди лучших, Сюзан, ты и дети. Я не большой фанат твоего мужа, но его тоже возьмут. И, конечно, твою мать. И ее…

Он останавливается. В его молчании возникает какая-то трещина. Вызванная тем, что эффект уже начал действовать. Из этой трещины сочится то, что он не смог переработать до сих пор: его любовь к моей матери. Какая-то его часть осталась в прошлом, слишком поздно что-либо менять.

— На этом острове есть все, Сюзан. Если начнется ядерная война, то ледниковый период наступит в Северном полушарии, Южное это не затронет. Когда закончится нефть, у нас будут возобновляемые источники энергии. Водород и smart grid[27]. Мы сможем удовлетворить все свои продовольственные потребности. Если уровень моря поднимется на двадцать метров, у нас все еще останется восемьсот квадратных километров, чтобы не замочить ноги. У нас есть семенной фонд, есть скот, есть техника и все данные, чтобы впоследствии восстановить цивилизацию. Это не Ноев ковчег, Сюзан, не космическая капсула свидетелей Иеговы. Это жизнеспособная Атлантида.

Он чувствует мои мысли. Он чувствовал их и когда я была ребенком, мы оба чувствовали друг друга. Не раз бывало, что один из нас только начинал говорить, а другой уже смеялся, потому что эти же слова сам только что про себя произнес.

— Когда происходит внезапный коллапс, демократии не справляются. Они всегда были лишь тонким поверхностным слоем. Девяносто пять процентов жителей планеты по-прежнему нуждаются в том, чтобы им объясняли, что делать и как себя вести. Политические институты неизбежно рухнут. Военным и крупным транснациональным компаниям придется взять власть в свои руки. Дальновидные политики, такие как, например, Йорген, давно это поняли. Многие из нас понимали все и без Комиссии будущего. Но комиссия все подтвердила. Это стало толчком к созданию плана спасения. Убедило политиков и руководителей большого бизнеса. Но планы и раньше существовали. О передаче власти тем, у кого есть способности и желание.

— И ты один из них, отец?

— Это будет новая жизнь. Будет трудно. Управлять всем в ситуации, когда демократии рухнули. Это требует специфических знаний. Чтобы то, что останется от общества, не погибло. Не пришло в полный упадок. Для этого нужен совместный опыт всех служб: военных, оперативных и гражданских. Мы возьмем на остров сто пятьдесят человек из спецназа и морской пехоты. Небольшую группу моих людей. Фрегат. Пару истребителей. Подводную лодку.