Рафаэль Кардетти - Парадокс Вазалиса
— Ты ведь звонишь не для того, что попрекать меня этой ерундой? — иронично заметил Гримберг.
— Нет, звоню я не для этого.
— Я весь внимание.
— Нужно кое-что уточнить. Не знаешь, над чем работали другие реставраторы накануне того дня, когда у меня случились неприятности с эскизом святого Иоанна Крестителя?
— Если помнишь, меня там не было. Я был в отпуске.
— Ах, да… Кажется, в Риме?
— Точно.
— И когда вернулся?
Ее бывший коллега ответил без колебаний.
— В тот самый день, когда у тебя возникла проблема с рисунком. Меня срочно вызвали для исправления твоей ошибки. Пришлось сломя голову нестись в аэропорт. Спасибо за испорченный отдых…
— Как же тогда вышло, что накануне вечером ты использовал свой пропуск для входа в реставрационную мастерскую?
На той стороне трубки воцарилось долгое молчание.
Несмотря на то, что в парке было сколько угодно свободных лавочек, на скамью, рядом с Валентиной, опустился какой-то мужчина. Развернув газету, он углубился в чтение. Раздраженная его присутствием, Валентина передвинулась на противоположный край скамейки.
К Гримбергу наконец вернулся дар речи:
— Не пойму, о чем ты? Говорю же, я был в Риме.
— У меня перед глазами распечатка с входными данными, Марк, и в ней номер твоей идентификационной карточки.
На какое-то мгновение Валентина решила, что Гримберг отключился, но через несколько секунд в трубке послышалось его тяжелое дыхание.
— 23.40.
— Извини? — не понял ее Гримберг.
— Время твоего прихода. Примерно с четверть часа у тебя ушло на подмену раствора, после чего ты вернулся к себе. Ты не был в Риме, Марк…
Гримберг не стал отрицать очевидное. Благодушный тон сменился вдруг на агрессивный.
— Что тебе нужно, Валентина? Чтобы я явился с повинной? Ты этого хочешь? Чтобы я тоже лишился работы?
— Я хочу лишь знать, зачем ты это сделал.
— Я сделал для тебя все, что мог. Поддерживал, когда тебе было плохо. Когда ты находилась на грани суицида. Если помнишь, я всегда был рядом.
— Это случилось уже немного позднее, не так ли? И это ничего не меняет. Почему ты так поступил? Я спрашиваю это не для того, чтобы использовать против тебя. Мне нужно это знать для себя самой.
Слова Валентины произвели на Гримберга должный эффект.
— Это был несчастный случай, черт возьми! — прокричал он в трубку. — Несчастный случай! Я не думал, что ты так быстро закончишь работу над Буше. Никому бы не было дела до этой жалкой, ничего не стоящей сангвины. Ты должна была отделаться простым выговором.
Валентина попыталась выбросить из головы внезапно возникшую мысль, но это оказалось невозможно. Поверить в столь нелепое объяснение не получалось.
— Значит, я должна была испортить рисунок Буше для того, чтобы меня отстранили от реставрации святого Иоанна Крестителя? Да ты ненормальный!
— Он предназначался мне, Валентина. Это я должен был его реставрировать. Если бы тебе его не доверили, ничего этого не случилось бы. Восстановлением ценных произведений всегда занимался я, но после того как в Лувр пришла ты, мне стали сбагривать всякую хрень. Это было несправедливо… Да Винчи причитался мне.
Голос сорвался, и Гримберг зарыдал.
— Это был несчастный случай… — повторил он.
Не в силах больше его слушать, Валентина выключила мобильный.
Мужчина, сидевший на другой стороне скамьи, сложил газету.
— Похоже, вы переживаете трудное время, мадемуазель.
Валентина была не в том настроении, чтобы общаться с незнакомыми людьми. Она предпочла промолчать.
— Знаете ли, когда все идет плохо, — продолжал мужчина, — ничего не может быть лучше вечера, проведенного в кругу друзей.
Валентина украдкой взглянула на незнакомца. Тому можно было дать лет пятьдесят, но что-то в его облике позволяло думать, что в действительности он пребывает в гораздо более почтенном возрасте. Улыбка, манеры и даже костюм — все в нем выглядело каким-то недостоверным, словно специально созданным для того, чтобы приглушить тревожащую суровость черт его лица.
Отвернувшись в сторону, Валентина напустила на себя скучающий вид. Молодые люди, отдыхавшие на противоположном конце парка, уже собрали свои пожитки и теперь, оживленно переговариваясь, направлялись к выходу.
Мужчина подождал, пока они скроются за воротами. Похоже, он не был настроен уходить, не испытав удачу до конца.
— Ну так что? — продолжал он. — Как вам моя идея?
Валентина постаралась вложить в голос ровно столько усталости и раздражения, сколько, по ее мнению, было необходимо, чтобы ее оставили в покое.
— Найти бы еще таких друзей, которым можно было доверять…
Криво усмехнувшись, мужчина положил газету на скамейку и придвинулся к ней поближе, почти вплотную.
— Не могу смотреть спокойно, как мы умираете здесь со скуки, мадемуазель. А не нанести ли нам визит нашему дорогому Элиасу? Думаю, это немного разгонит ваши мрачные мысли. Выпьем по бокалу шампанского перед восхитительными «Ирисами», поговорим о рукописи Вазалиса. Как вам такое предложение?
Валентина открыла рот, но возражения застряли где-то в глубине горла: в бедро ее уткнулось дуло небольшого пистолета.
— Боюсь, особого выбора у вас нет, Валентина. Надеюсь, на ближайшие часы вы ничего не планировали?
49
Квартира Рэймона Агостини находилась на третьем этаже величественного здания в стиле Османна, расположенного в начале улицы Монж. Однажды Давиду уже довелось в ней побывать — несколькими месяцами ранее, по случаю ужина, организованного профессором в честь выхода учебника греческой литературы, автором которого Агостини и являлся. Помимо Давида и Альбера Када, профессор пригласил еще парочку своих коллег, а также нескольких своих докторантов, одна из которых, очаровательная девушка лет двадцати пяти, прожужжала Давиду все уши, пытаясь объяснить разницу между понятиями «единство» и «целостность» в учении Мелисса Самосского.
В конце концов, так и не обнаружив у собеседницы никаких других пристрастий, Давид предпочел ретироваться, оставив ее философствовать в одиночестве. Остаток вечера он провел в компании жены Агостини, восхитительной женщины, чье счастье заключалось в игре в скрабл, улучшающих пищеварение прогулках по берегу моря и чтении слащавых романов. Мелиссу Самосскому такое и не снилось.
Давид еще не знал, что скажет Агостини, если застанет того дома. За неимением возможности лично воздействовать на профессора, он надеялся, по крайней мере, объяснить ситуацию его супруге. Если Рэймон Агостини действительно потерял голову, как полагал Давид, лишь ей одной по силам убедить его сказать, где находится миниатюра.
Как он будет действовать в случае провала этой стратегии, Давид не представлял. Судя по всему, тогда ему придется горько пожалеть о нарушении предписаний декана.
Прошмыгнув в здание вслед за служащим, доставляющим товары на дом, Давид незамеченным прошел мимо закутка консьержки, поднялся к квартире Агостини и позвонил. Никакого ответа.
— Мсье Агостини, — прокричал он через дверь, — это Давид Скотто! Мне нужно с вами поговорить.
Секунд через тридцать, уверенный в том, что в квартире никого нет или же ее обитатели не имеют никакого желания ему открывать, Давид отступил назад, готовый удалиться.
Тогда-то он и заметил вытекавшую из-под двери и уже пропитавшую большую часть половика темную лужицу. Неосознанно нажав на ручку двери, Давид с удивлением заметил, что последняя не заперта, и тихонько толкнул ее от себя.
Почти половина коридора была залита кровью.
Скрюченные тела Рэймона Агостини и его супруги лежали у самого входа. Голова профессора покоилась на ноге его жены, а руки обвились вокруг ее талии в последнем объятии. У обоих, от одного уха до другого, было перерезано горло.
Чуть дальше, у двери, ведшей из коридора в гостиную, находился еще один труп — мужской. Покойный лежал на животе, повернув голову к дальней от входной двери стене. Обойдя супругов Агостини и стараясь не ступить в разлившееся озеро крови, Давид подошел к третьей жертве.
Это был тот самый мужчина, которого он видел на видео, снятом камерой слежения. Миллер был убит пулей, угодившей ему прямо промеж глаз. На лице застыло выражение глубочайшего изумления.
Пальцы его левой руки все еще сжимали ручку каштанового цвета кейса, который раскрылся от удара после того, как англичанин обрушился на пол. Из дипломата вывалились несколько книг. На корешке самой большой из них заглавными буквами было написано: «Theatrum Orbis Terrarum».
Рядом с телом лежала картонная коробочка, в которой Альбер Када хранил иллюминированный листок, вырванный из Кодекса Тишендорфом. Опустившись на колено, Давид открыл ее. Как он и предполагал, картонка была пуста. Миниатюра исчезла, и теперь ее след был потерян навсегда.
