Михаил Литов - Узкий путь
Значит, он все-таки выбился в люди. Его воспитывали в серости, заурядные учителя, убогие наставники постоянно напоминали ему: ты обыкновенный человек, не надейся на чудо, ты навсегда останешься таким же, как мы. И впрямь, он жил, рос, он воспитывался в среде, где только чудом могла возникнуть в голове человека мысль о другой жизни. Но чудо случилось, наперекор всему, даже неведомо как, разве что страшным усилием познающей и отчаявшейся воли. Подтверждение тому - Сироткин, идущий совершать фантастическое дело, которое его землякам показалось бы чистым безумием, а именно покупать квартиру по современным немыслимым ценам, Сироткин, ступающий по тротуару с гордо поднятой головой, яркий и блестящий, одетый с иголочки.
Продавец жил в центре города, в старом вычурном доме, по фасаду которого словно был размазан некий крем, а на кривящихся боках лепились крошечные балкончики и загадочно зияли дырочки ниш. Но Сироткина и радовало, что они с Ксенией заживут на главной улице, в смешном и заметном строении, у всех на виду, как бы намеренно показывая и напоминая, что они не стесняются, ни о кого не прячут свою связь, разбившую и неблагоприятные обстоятельства, и оковы условностей.
Воспрянувший духом коммерсант поднялся на третий этаж ("когда Ксенечка состарится, я буду помогать ей преодолевать крутые ступени") и позвонил. Ему открыл низенький хмурый мужчина. В трудные времена такие выглядят самым стойким элементом жизни, который хладнокровно питается неистощимыми внутренними ресурсами, пока бедствие пожирает сильных и слабых, оптимистов и разочаровавшихся. Почуяв, что само существование этого субъекта бросает ему вызов, Сироткин изготовился принять бой. Противник - не то мелкий служащий, не то малоуспешный жулик - был, по его первому впечатлению, неприятно усиленному тем, что тот не подал руки и даже вовсе не спросил о цели визита, пешкой, жалкой помехой на пути к счастью, которую он смоет щедрым денежным ливнем. С очаровательной, едва ли не бабьей улыбкой Сироткин разъяснил хозяину, что хочет купить квартиру, и уж пустился в пространные рассуждения о дорогах, какими люди, всем обеспеченные, однако не нашедшие удачи в семейной жизни, приходят к нужде заново вить себе гнездышко, но продавец, все еще не проронив ни слова, прервал его жестом, приглашающим в комнаты. Они медленно вошли. Комнаты были темные и обветшалые, кое-где обои висели лохмотьями, а обилие ветхой мебели придавало им затаенный, вкрадчивый и пошловатый вид. Дьявол, упорно подстерегавший Сироткина на перепутьях жизни, все еще держался на почтительном расстоянии и властен был разве что издали строить, некими авансами, соблазнительные гримаски, но, может быть, сейчас выдалась особенно важная для этого врага человеков минута и он прятался за шкафом или под столом, чтобы непременно присутствовать при заключении сделки. На миг Сироткин, чувствуя в себе жесткое кружение боязливых мыслей, вытаращил глаза. Хозяин ничего не заметил. Дьявол же замечал любую мелочь. Его присутствие, вообще все, что было связано с ним и могло получать облик то мифа, то глупой сказки, то грубой и мучительной правды, как-то зависело от связи Сироткина с Ксенией, от предполагаемой совместной жизни с женой писателя Конюхова. Сироткин это понял и на это тоже вытаращил глаза. Но нельзя было терять форму, поскольку сделан был лишь первый шаг и продавец еще отнюдь не убедился, что перед ним серьезный покупатель, а потому он, следуя за низеньким поводырем, в чьи лапы его бросила жажда деятельности, заставил себя не думать о близости нечистого.
Осмотрел комнаты, кухню, ванную, вышел на балкон и торжественно полюбовался далекими пейзажами, а хозяин угрюмо ходил за ним и на вопросы отвечал невразумительным мычанием. Везде было грязно и сыро, однако Сироткину квартира понравилась, потому что должна была стать его квартирой, т. е. символом его свободы от Людмилы. Чего еще желать, если потолки высоки, в коридоре гулять просторно, а с балкона открывается светлый вид на городские крыши и набережную? А что до хозяина, то иначе, как скромно, и не следовало бы вести себя человеку, на долю которого выпала роль статиста в изощренном спектакле, устроенном Сироткиным. Сироткин обратился к нему с вдохновенной речью:
- Не понимаю и не ценю в людях привычку сразу хватать быка за рога, сам даже испытываю некоторую неловкость, когда приходится ставить вопрос конкретно... Это, честно говоря, последствия моих прежних художественных увлечений; натура я тонкая; я от тех увлечений не избавился до сих пор, не поостыл... да и зачем? разве они не прекрасны? Но теперь я прежде всего коммерсант и даже достиг в коммерции определенных успехов, известен в нашем местном деловом мире. И все же бывает неловко, когда ситуация вынуждает коснуться финансовой стороны, сделать ее предметом разговора... Тем более что мы, современные русские, как вам наверняка известно, отучены от делового стиля и превращены в безнадежных болтунов. Последних я ненавижу всей душой. Бог мой, как я ненавижу всех этих наших иждевенцев, прихлебателей, которые готовы жить в клетке и получать подачку из рук государства, лишь бы самим не заниматься устройством собственной судьбы! На таких-то слабоумных и бесхребетных и рассчитана коммунистическая сказочка! Однако вопрос в цене... сколько? Назовите, пожалуйста...
Он говорил с улыбкой, намекавшей, что ему есть чем обескуражить собеседника. Но тот и краем уха не повел; нимало не смутившись, назвал внушительную сумму. Сироткин, внутренне крякнув, сохранил наружное спокойствие и даже понимающе кивнул. Хозяин должен остаться при убеждении, что имеет дело с человеком, готовым выложить деньги не скупясь и в каком-то высшем смысле как бы даже не считая.
На улицу Сироткин вышел с чувством большого успеха, ловко провернутого дельца. У него не было уверенности, что все в дальнейшем сложится удачно и он сумеет вовремя снять со счета фирмы свою долю, чтобы заплатить продавцу, он на мгновение усомнился даже, что причитающейся ему суммы хватит на покупку квартиры и ее ремонт (не предлагать же Ксении вселяться в этакую берлогу!), однако все это не мешало ему с воодушевлением смотреть в будущее. Он зашел в магазин и купил еды, нужно, наконец, питаться порядочно, а не сидеть на хлебе и воде. Жизнь стоит того, чтобы... ну, как это выразить?.. чтобы ее прожить. Когда он, прижимая к груди свертки и пакеты со скудной провизией, в этот час представлявшейся ему пищей богов, расплачивался у кассы, кассирша с удивлением, кажется, взглянула на его сияющую физиономию. О, знала бы она все о нем, всю правду, знала бы она, как торжествуют его недруги и как высоко он вознесся, недосягаемый для них! Не зайти ли в кафе? Съесть какую-нибудь котлетку с гарниром, выпить бокал сухого вина; голод сейчас странным образом дополняет радость, он как воздушный шар, поднимающий к облакам, но у голода своя дорога, и еще неизвестно, куда она выведет... Внезапно он вздрогнул, скорбно и с отвращением поежился. В середине уличной толпы шел ему навстречу отец, не мертвый, так что ничего отталкивающего, склизкого не было в его возвращении из потустороннего мира, а по-земному печальный и обыкновенный. И так случалось уже не первый раз. Сироткин знал, что это не отец, а только похожий на него, и, может быть, очень отдаленно, человек, случайный прохожий, но не мог избавиться от первого, моментального впечатления, что видит отца, того, на чьих коленях сиживал в детстве. Всякий раз ошибка рассеивалась долго, он, конечно, опознавал ее сразу, но она еще долго распадалась в его сознании на мелкие поганые части, клочки, каждый из которых, продолжая жить, точил его душу, как червь. Сироткин объяснял эти ошибки и видения горечью физической утраты, в которой была только боль, ощущение же вины держалось отдельно, выражаясь в сожалении, что при жизни отца он мало обращал на него внимания, не чувствовал его по-настоящему и не говорил с ним по душам.
Тот, кого он принял за отца, медленно и печально, опустив голову, приближался к нему, всего лишь незнакомый, чем-то расстроенный человек, но именно так его отец, бодрый и шумный, даже навязчивый при жизни, должен был бы идти после смерти, после того, как сын за всю его жизнь не сделал для него ничего хорошего и даже ускорил его смерть, а затем и присвоил то, что хотел - и сейчас не важно, насколько обоснованно, - присвоить себе он. Уже осознав ошибку, Сироткин все еще ужасался, чувствуя себя чудовищной и рыхлой массой ужаса, а приближающегося незнакомца микроскопическим источником дикой, смертельной боли. Он свернул в переулок и поскорее зашагал к дому, забыв о кафе, о своих блестящих успехах у низенького и хмурого продавца квартиры. На лбу его заблестел пот. Вспомнилась давняя и давно заброшенная знакомая, говорившая об игре одного актера, что она вся у него выражается в большей или меньшей степени потения, - рассказывая это, критически настроенная девушка почему-то выразительно смотрела Сироткину в глаза. Значит, речь тогда шла и о нем тоже. Сейчас он вспотел крепко, и было от чего. Болезнь мучила и крутила, как давящее колесо, но теперь это было какое-то физическое выражение тоски, расползающейся по телу, по душе, как опухоль, и торопящейся вырваться наружу, заполнить и замутить всякую перспективу. Ему до боли было жалко даже не отца, который, между прочим, впрямь мог каким-то образом и нынче знать, что поделывает его осиротевший сын, а человечка, которого он принял за отца, человечка, сподобившегося невесело пронести в своей старческой согбенности образ чужого отца или который действительно в каком-то особо важном для сироткинской ситуации роде был чьим-то отцом, а потому шел и смотрелся как человек, ведающий, каково им быть. Сироткин понимал, что безмерно запутался и заслуживает, чтобы на него смотрели с укоризной, но это было даже полудетское понимание, испуганное чувство провинившегося школяра, а подняться выше, сделать выводы, постичь в сумме все содеянное им и все впечатления от им содеянного было бы чересчур для состояния, в котором он находился. Впрочем, на всякий случай он мысленно все-таки выставлял Ксению в качестве некоего противовеса. Ее любовь спасет его. Вся прелесть их любви, ее желание вобрать его в себя, равно как и ее готовность впитать в себя Ксению, если он предпочтет этот путь, уравновесят все то дурное, что он успел сделать.
