Григорий Ряжский - Музейный роман
— Да? — вскинулась глазами Ева. — Это интересно… Это очень любопытно, о чём вы сказали. А почему её смерть ужасная? Насколько я в курсе, она ведь от рака скончалась, от костной саркомы, скоротечно и без мучений. Я, правда, в отпуске была тогда, не застала панихиду и всё такое.
— Саркомы? — на сей раз уже удивился Алабин. — В первый раз слышу, если честно. Её же изувечили. Она скончалась, не приходя в сознание, я хорошо помню ту историю. Какие-то отморозки в подъезде ограбили, а потом забили насмерть. А про саркому не слыхал, это для меня что-то новенькое.
Теперь уже у каждого получалось нечто своё, мало в чём пересекаясь. Однако общая картина от этого никак не менялась, хотя и наталкивала на очередные размышления.
— Ну а если не фото, а предмет? — Ева с надеждой глянула на гостя. — С этим, думаете, не получится?
— Ну как вы это себе представляете, Ева? — парировал новую идею гость. — Приду к Темницкому, скажу, милый Женя, а нельзя ли у тебя, часом, разжиться чем-нибудь вещественным от покойной любовницы твоей, насмерть забитой чёрт-те знает когда неизвестно кем? А то никак не получается мне без такого предмета ни самому дальше жить, ни покойницу твою на чистую воду вывести. — Он хмыкнул. — И что он мне на это ответит, как сами-то думаете, голубушка?
Но об этом «голубушка» уже не думала, потому что внезапно подумала о другом.
— Постойте, Лев Арсеньевич! — воскликнула она, и лицо её осветилось, словно некто заботливый разом запалил внутри неё сокрытый до времени точечный светильник. — Кажется, я нашла!
— Что нашла? — не понял тот. — Нашла того, кто стырил у Венигса рисунки?
— Сентиментальность! — улыбнулась она в ответ его вялой шутке.
— В каком смысле? — вновь не понял тот.
— И сентиментализм! — жизнерадостно добавила ведьма.
Алабин, кажется, начал догадываться.
— А, ну да, — подтвердил он бодрым кивком, мысленно совместив два схожих слова. И хмыкнул вдогонку: — Было дело, писал я когда-то такую работу. Обсосал, помнится, со всех сторон портрет шагаловской матери и по результату заимел бонус от своих и от чужих. Неужто читала? — Он и не заметил, как между делом перешёл на «ты» с этой славной и без вывертов хромоножкой.
— Разумеется! — удивилась она такому недоверию гостя в делах, касающихся классики жанра. — Но только труд сей был презентован мне не кем иным, как Ираидой Михайловной Коробьянкиной, лично. Причём собственный экземпляр отдала, так прониклась моментом.
— И каков был момент?
— А захотелось узнать побольше про русский авангард, вот и попросила её подсказать что-нибудь из специальной литературы.
— Приятно слышать, — не соврал Лёва. Это и правда было симпатично, что милая смотрительница при палке и, судя по всему, фанатка музейного дела пребывает в курсе его скромных достижений. К тому же ещё цитирует и истолковывает по-всякому. — Так и что нам с того?
— А с того нам то, — не растерялась Ивáнова, — с того нам будет, Лев Арсеньевич, что я её посмотрю. Через эту самую брошюру с вашей работой, которой Ираида Михална абсолютно точно владела. Она её просто из ящика личного вынула и подала мне.
— Хм… — подал голос заинтригованный Алабин, — оч-чень любопытно, что из этого всего выйдет. — И поднял на неё глаза. — А можно и мне поприсутствовать на… — он чуть замялся, подбирая верное определение этой, как бы поточнее сказать, операции, что ли, или этому… проникновению в глубоко законспирированную чужую сущность, быть может к тому же беспробудно мёртвую, и закончил фразу: — На этих чтениях?
— Можно, — кивнула она, — но только если не будете мешать и не вздумаете издеваться. Призрак если явится, то не обязательно согласится на присутствие посторонних. Но может, обойдётся и без этого. Или же без него самого. Никогда не знаешь, чего ждать, это просто не от меня зависит. Я всего лишь инструмент, не участник.
— Так вы, стало быть, там у них своя? — вежливо поинтересовался Алабин, едва сдерживая подступивший смех. Но тут же поправился, прикрыв рот ладонью: — Молчу, молчу…
— Вот и молчи себе, — чуть застенчиво отозвалась Ева, не заметив, как в ответ на невольную инициативу искусствоведа между делом и сама перешла на «ты».
А вообще было не до сантиментов: брошюру эту она, прикрыв веки, уже сжимала в ладонях…
— …Она набирает код, входит в подъезд, на ощупь движется в сторону лифта. Под ногами хрустят осколки разбитой лампочки… Её разбили заранее, трое молодых людей, плохих, я знаю… Она поднимает ногу, чтобы сделать осторожный шаг, но не успевает опустить её на пол: сзади снова хрустит разбитое стекло… внезапно чувствует, как горло её попадает в железные тиски. Кто-то сильный… это самый высокий из парней… он обхватывает ей шею сзади… другой прихватывает ноги кольцом у коленей, резко сдавливает… Третий шарит по карманам, забирает сумочку… Страх… ею овладевает дикий страх… Она дрожит, у неё не получается выдавить из себя даже слабый крик… Сознание быстро угасает, зелёные круги плывут где-то глубоко внутри глаз, как будто невидящие зрачки направлены внутрь, не от себя, а к себе — к центру мозга… Она хочет что-то выкрикнуть, выхрипеть, но… но успевает лишь коротко об этом подумать…
«Всё, что ли?» — это спрашивает высокий.
Он без шапки, у него мало волос на голове и серьга в ухе.
«А кто её знает… — это уже тот говорит, у которого теперь сумка. — Вроде не дышит, сука…»
«Дышит — не дышит…» — это снова высокий шипит, который с серьгой. «Давай!» — это он тому, который всё ещё держит за колени Ираиду Михалну.
Тот вытаскивает сзади у себя что-то длинное… Вижу теперь, это бита, похоже, как у бандитов… Ираида лежит на полу… не понимаю, живая или нет…
«Давай, Серхио… — это высокий командует, негромко, и озирается. — В голову цель давай, в башку, чтоб разом козу эту кончить, для надёжности…»
Тот кивает, размахивается, резко опускает палку на голову женщине… на её голову, на Коробьянкину… Раздается хруст, течёт кровь… Они быстро выскакивают на улицу и растворяются в темноте… Теперь… Теперь открываются двери лифта, свет из кабины попадает на кафельный пол, высвечивает неподвижно лежащую в луже крови женскую фигуру. Лает собачка, визгливо. Хозяйка собачки замирает на месте, начинает дико орать… Собачка натягивает поводок, шарахается в сторону… Женщина бьёт по кнопкам лифта, по всем сразу…
Нет, больше не могу! — Ева Александровна вздрогнула, распахнула глаза, интенсивно растёрла лицо ладонями. — Ужас, совершенный ужас…
Алабин молчал. Словно заворожённый, он молчал всё то время, пока длился этот колдовской гипноз, захвативший его самого. Впрочем, очнулся, тряхнул головой. Спросил, пытаясь принудительно настроить себя на шутку:
— Как ты это делаешь, щитовидкой, что ли?
— Просто вижу, и всё… — тихо отозвалась она, — бессмысленно меня об этом спрашивать, я не знаю.
— Ты страшный человек, — то ли на полном серьёзе, то ли малость ёрничая, чтобы унять подступивший страх, укоризненно покачал головой Лёва.
Она согласно кивнула.
— А срок годности имеется? Или это твоё ведьминское можно эксплуатировать до самого сакрального упора?
— И этого не знаю, простите. Не было шанса проверить.
— Стоп! — Он озадаченно уставился на неё. — Ты сказала, с серьгой в ухе? И мало волос на голове?
— Так я видела…
— А ещё про него?
— Вокруг тридцати, думаю. Высокий.
— Высокий… — задумчиво повторил Алабин. — Так и запишем, высокий…
— Нам, наверно, на сегодня лучше закончить, Лев Арсеньевич, — неожиданно предложила она. — А то перебор получится. Что скажете?
— Конечно, конечно, Евочка, — заторопился Алабин, поднимаясь из-за стола. — Я уже ухожу, разумеется, уже убегаю.
— Завтра я, надеюсь, завершу с рисунками и сообщу результат.
— А я заскочу, пройдусь по уже найденным, ладно? Вечером продолжим?
— Конечно, — отозвалась она, — вечером продолжим.
— У меня, ладно? А потом я отвезу тебя в твоё Товарное.
— Хорошо, — согласилась она, — в Товарное.
И тоже встала. Теперь им обоим нужно было время, чтобы переварить узнанное. Даже то немногое, что нащупывалось в ходе начальной стадии обоюдных изысканий, уже само по себе подталкивало к дополнительным размышлениям и каким-никаким действиям.
Ближе к вечеру стукнулся Пётр Иваныч. Поинтересовался:
— Слышь, Евк, мороз-то вон как спал, а вонь всё равно не та, что во все годы. Чего думаешь?
Она на секунду прикрыла веки. Ответила:
— Цены растут, Пётр Иваныч, народ покупать стал избирательней и не в том объёме, что прежде. Отсюда и отход стал жиже, и по размеру не тот. Вот запах и поутих.
— Это ты верно подметила, — согласился сосед, — скажу Зинаиде, чтоб тоже поумерилась, а то пельмешéй возьмёт, полпачки съест, а другая после затухнет, и на выброс. Неэкономно.
