Татьяна Устинова - Саквояж со светлым будущим
Маша Вепренцева пожала плечами.
— У нас так бывает. Почта не всегда работает четко.
— Почтальонам мало платят?
— Электронная почта, — объяснила она совершенно серьезно. — В ней не предусмотрены никакие почтальоны, Дмитрий Андреевич. Но мы ведь собирались сегодня поехать в издательство, так что захватим рукопись с собой.
— Вот и скажи это Маркову.
— Хорошо. — Она кивнула — образец сдержанности и деловитости. — Это все, Дмитрий Андреевич?
Он крутанулся в кресле и еще покачался из стороны в сторону. Ему не хотелось, чтобы она уходила, и он никак не мог придумать, как бы ее задержать.
— Дурацкий роман, — буркнул он сердито. — Как все началось по-дурацки, так и закончилось. По-моему, ерунда какая-то получилась.
Она помедлила на пороге, потом прошла и села в кресло, рядом с его письменным столом.
— А по-моему, ничего.
— Да ладно! Я в такую… ерунду никогда в жизни не попадал.
— Все уже закончилось, — философски заметила Маша Вепренцева. — Все нормально.
— И в Киев я больше никогда не поеду, — продолжал Родионов сердито, — ужасное место.
— Прекрасный город, — возразила Маша. — Жаль только, мы его и не видели совсем. Нам надо туда просто так поехать, без работы. Он вам понравится, Дмитрий Андреевич, обещаю вам.
— Да не надо мне ничего обещать, — вдруг вспылил Родионов. — Обещает она мне!
Они помолчали, вспоминая каждый свое.
Очень много всего случилось в прекрасном городе Киеве. Так много, что и не осознать сразу.
— Звонила Катерина Дмитриевна, — проинформировала Маша. — Надежда Головко в больнице, а ее сын в психушке. Против Веселовского все улики косвенные, кто-то видел его машину недалеко от дачи «поэтессы» задолго до того, как он появился на приеме. Выяснилось, что Головко предупредил охрану на даче, что приедет телеведущий, да и охранники на воротах показали, что он приехал намного раньше, чем появился на приеме. А нож не нашли… Мне почему-то в этой истории больше всех жаль Надежду.
Родионов пожал плечами:
— Каждый получает по заслугам.
— Да бросьте вы, Дмитрий Андреевич, она ни в чем не виновата!
— Да ладно! Она что, всю жизнь не видела, что с ее ребенком не все… в порядке?
— Что значит… не в порядке?! Он же не инвалид и не больной! Он просто… нетрадиционной ориентации!
— Вот именно. И к чему это привело, а?
— Дмитрий Андреевич, — строго сказала Маша. — Вы судите чужую жизнь, не имея о ней никакого понятия. Вы же ничего не знаете!
— А ты знаешь?
— Мне Катерина рассказала, что эта Надежда несчастнейший человек! Муж ее знать не хотел, все с какими-то девицами путался, это потом, перед выборами, его приперло, и он о жене вспомнил, а до этого сослал ее в деревню какую-то, как в монастырь, без денег, без всего! А ей только со всех сторон докладывали, где он, с кем и почем им платит!
— Ну и что? — упрямо спросил Родионов. — Она что, не знала, за кого выходила замуж?!
— Ну, а если и знала?
— А развестись? Слабо?!
— Бывает так, что нельзя развестись, Дмитрий Андреевич.
— Да ладно тебе!
— А тут еще сын! То есть получилось, что из-за сына погиб отец! Из-за сына и его связи с этим психом Веселовским, а она ничего не могла поделать. Кстати, Кольцова сказала, что на следствии выяснилось, что у Игоря бывали нервные срывы с детства. Конечно, Надежда мужа терпеть не могла, но все же он был отец ее сына!
Родионов пожал плечами. Все это его нисколько не убеждало.
— Все в жизни можно изменить. Маша, — сказал он сердито. — И ты это прекрасно знаешь. Ты сама племянников в детдом не сдала, а растишь и… Кстати, эта ваша Эмма не объявлялась?
— Элла, — поправила Маша. — Нет, Дмитрий Андреевич. Пока все тихо.
— Значит так, — продолжал Родионов. Собственно, весь этот разговор он и затевал, чтобы это сказать. — Больше ты никогда не платишь ей никаких денег и не вступаешь ни в какие переговоры. Если она появляется на твоем горизонте или кто-то из ее дружбанов, первое и единственное, что ты должна сделать, это позвонить мне. И больше ничего ты делать не должна.
— А вы что предпримете?
— А вот эта моя забота.
— Но… Дмитрий Андреевич…
— Никаких «но»! Ты поняла?
— Это мои проблемы, — сказала она и отвела глаза. — Я не хочу втягивать вас в них.
Он поднялся из-за стола, засунул руки в карманы джинсов и подошел к ней. Некоторое время он стоял над ней, а потом сказал веско:
— У тебя больше нет никаких «твоих» проблем. У тебя есть я.
Вдруг словно солнце ударило ей в лицо. Она улыбнулась и зажмурилась.
— Вы?
— Да, — твердо заявил Родионов, рассматривая ее. — Да.
— Это невозможно, — сказала она, и солнце пропало, зашло за тучи. — Я так не умею. Мне нужно все или ничего.
Родионов кивнул.
Она рассматривала его так, как не рассматривала никогда, — исподлобья и очень внимательно. Ему даже неловко сделалось, и как будто чуть-чуть взмокла спина от ее взгляда.
— Ты чего?… — спросил он, помолчав. — Ты чего, Маша?
Нельзя ничего этого делать, она точно знала, что нельзя, но дальше продолжать играть в «ограничения и рамки» было невозможно.
«Я взрослый человек, — сказала она себе мрачно. — Чего я так уж боюсь?! Ну чего?!»
«Ты боишься, что, поставив все на одну карту, ты все и проиграешь, разом, чохом, и тогда останется только найти укромный уголок, заползти в него и застрелиться, как делают все, кто проигрывается в пух и прах без надежды отыграться».
«Если я сейчас скажу это, надежды отыграться не будет никакой. Взять обратно эти самые слова — невозможно. Как невозможно остановить время или повернуть ветер. Невозможно».
— Маша! — воскликнул Родионов раздраженно. — Что такое? У меня сейчас на лбу будет дырка. Не надо так на меня смотреть!
— Я вас люблю, — мрачно сказала Маша, словно говорила, что терпеть его не может и собирается завтра уволиться, только чтобы век его не видеть. — Я вас люблю, Дмитрий Андреевич.
— Я знаю.
— Как?!
Она ждала, что сейчас он начнет метаться из угла в угол, опрокинет кресло и начнет кричать, что ничего этого нет, потому что не может быть никогда. Маша будто даже слышала, как он кричит, и видела, как ей приходится отступать за дверь, зажимать ладонями уши, только чтобы ничего больше не слышать и не видеть, а он сказал, что… знает?!
Он знает?!
— Вы… не поняли меня, Дмитрий Андреевич?
— Это вы не поняли меня, Марья Петровна.
Тут он ушел к окну, где в раздражении принялся обдирать лепестки с фиалки альпийской, только распустившейся нежными, тоненькими цветочками. Фиалку содержала на подоконнике домработница и очень ею гордилась. Мимоходом Родионов подумал, что домработница не простит ему ободранных лепестков, и тут же забыл об этом.
— Маша, я принял решение, — сказал он высокомерно, потому что плохо представлял себе, что именно должен говорить. О родстве душ?… О единении целей?… О том, что он нечто такое осознал и понял?… — Я принял его уже давно, и с тех пор… с тех пор… Короче, когда мы с тобой поцеловались в том гребаном доме… То есть когда я тебя поцеловал в том самом доме…
— Да? — заинтересованно и безмятежно спросила Маша Вепренцева, видимо, решившая играть по каким-то своим правилам. — Что?…
У него опыт, черт возьми!
Он был дважды женат, ведь как-то он объяснялся тогда со своими будущими женами, и даже с успехом, раз они все-таки соглашались выйти за него замуж!… Только… как? Как?!
Он не мог вспомнить, а Маша, черт бы ее побрал, ничем ему не помогала, и он точно не мог сказать, что это — часть хитроумной женской игры, эпизод в ее сценарии или она и вправду ничего не понимает?!
— У тебя дети, — объявил Родионов, мрачнея с каждой секундой. — Мальчик и…
— Мальчик, — подсказала Маша. — Это из кино.
— Какое, к черту, кино?! — возмутился Дмитрий Андреевич. — Ну что такое, а?
— А что такое?
Он, перестав обдирать фиалку, сел на подоконник и скрестил руки на груди. Из романтического объяснения ничего не выходило.
— Ты ничего не понимаешь, да? — спросил он язвительно. — Ничего-ничего? Или тебе нравится, как я тут извиваюсь, словно червяк, перед тобой?
— Вы… извиваетесь?
— Маша!
Она подошла и стала рядом, так что рукав его рубахи касался рукава ее пиджака, и принялась рассматривать его близко-близко.
Раньше она никогда не подходила так близко, только тогда, в том сумасшедшем доме на диване зеленой кожи, они были рядом, но это не в счет…
Не в счет. Не в счет. Сердце стучало, отбивая простые слоги.
Он знал: для того чтобы успокоиться, надо медленно думать, и он стал медленно думать о том, что он скажет ей, как важно, что она рядом с ним, как ему хорошо работается, когда он точно знает, что она за стенкой или на кухне, варит ему кофе или когда она с таким умным и деловым видом составляет его расписание, а потом теряет записную книжку и бегает по всему дому и ищет ее. И еще он должен сказать, что тогда, на море, он только и делал, что смотрел на нее, и это было не слишком весело, потому что, насмотревшись, он плохо спал по ночам, и то, что ему при этом снилось, даже в роман нельзя вписать в качестве чьей-то больной фантазии — обвинят в распространении непристойных текстов, и будет скандал, то-то Марков порадуется!… Он никогда не признавался ей в этом и был уверен, что так и не признается — зачем?! Все и так хорошо, отлично просто — она рядом и никуда не денется, и он завладел ею, ее временем, ее мыслями, ее умом и душой, а тело… ну, телом-то вовсе не обязательно, тел можно найти сколько угодно, он и так прекрасно обойдется, ему сложностей не надо, «равнодушный» он…
