Темная флейта вожатого - Владимир Волков
Получив аттестат зрелости, Герман поступил в наше музыкальное училище. После окончания решил поступать в Московскую консерваторию. Так они встретились с отцом, и хоть их сношения продолжались недолго (Нойман умер через три года), они были весьма плодотворными. Престарелый мэтр довольно тепло относился к внебрачному сыну и завещал ему весь свой архив. Герман часто подчеркивал, что его приобретение стало одним из важнейших событий в его биографии, определившим дальнейшую судьбу.
После окончания консерватории Штольц задержался в столице еще на два года, после чего неожиданно вернулся в Бельск, несмотря на блестящие перспективы. На родине молодому музыканту сразу предоставили шикарные условия. Блестяще выдержав конкурс на место солиста театра оперы и балета им. Чайковского, Герман Штольц вскоре выбился в дирижеры, а через два года (в 1973 году) основал собственный оркестр «Октава».
Герман был неординарным мужчиной. Он совмещал в себе утонченную интеллигентность и невероятную животную грубость. И это привлекало к нему людей. Вокруг него вились и студентки музучилища – молодые, но настолько же некрасивые, насколько бесталанные, и зрелые дамы – любительницы классики, и какие-то выжившие из ума старушки интеллигентного вида.
На эту его особенность клюнула и я. Познакомились, конечно, в театре. Я одно время играла в оркестре. Он иногда меня провожал, а потом вдруг заговорил о женитьбе. Я удивилась. Мне и в голову не приходило, что он за мной ухаживает.
Поначалу мы встречались у него на квартире. Там всегда было не прибрано и так плохо пахло, что я как-то заявила: надо что-то менять. Герман интерпретировал мои слова по-своему. На следующий день пришел ко мне домой и достал из-за пазухи два завернутых в платочек кольца.
После регистрации моя легкомысленность исчезла. Раньше я просто не замечала того, что видели в Германе другие. Как и многие талантливые люди, Герман был одержим своим делом, отдавался ему целиком и полностью, но у него было странное отношение к музыке. Он рассматривал ее как некую прикладную дисциплину, инструмент и средство достижения каких-то своих целей. Вот только что это были за цели?
Регалии и почести его не интересовали, деньги тоже. Сочинять ему также не нравилось, хотя он умел и одно время писал вещи на заказ. Даже к собственному детищу, оркестру «Октава», который за пять лет стал известен на весь Союз, он относился с пренебрежением.
Первое время я не придавала чудачествам Германа особого значения, ведь между нами были световые годы в плане образования, так что я прощала ему любые заскоки, которые просто обязаны иметь все одаренные люди. Однако уже после первого года совместной жизни я начала беспокоиться. Все это очень напоминало болезнь.
Из лаборатории он выходил то задумчивый, то раздраженный, то в состоянии исступления – казалось, вот-вот начнет крушить все вокруг. Словно золотоискатель, который изо дня в день промывает тонны пустой породы, не видя ни крупицы ценного металла, Герман тоже что-то искал и все не находил. Ни разу не вышел он из комнаты довольным или удовлетворенным. Ни разу даже не улыбнулся и не вздохнул с облегчением.
Как-то раз он поехал с гастролями по стране. Это было осенью 1976 года. Вернулся в декабре каким-то чужим: в глазах нездоровый блеск, в движениях – возбуждение, речь сбивчивая, но в целом радостный, на подъеме. Несколько дней он пропадал в театре, а потом как-то сказал:
– В конце марта играем новую программу. Для детей.
Я не успела ничего спросить. Он вдруг набросился на меня и взял чуть ли не силой. Это было на него непохоже. Как будто другой человек. Я даже обиделась, попыталась намекнуть ему, но муж как будто не замечал, что творилось с ним и вокруг. Репетиции захватили его. Герман три месяца почти не бывал дома. Я как-то полюбопытствовала, что они будут играть. В программке анонсировались Бах, Гендель, Паганини, Шостакович, но мне показалось, что гвоздем программы было что-то другое.
Стояла ранняя весна. В день выступления Герман был возбужден и чем-то напуган. Как солдат перед боем. Все метался по комнате, что-то искал, не находил и от этого еще больше нервничал. Перед уходом муж строго-настрого наказал мне сидеть дома. И еще, это мне показалось страннее всего, он зачем-то прихватил с собой флейту. А для чего? Он же дирижировал оркестром. Это меня испугало неимоверно.
Я, конечно же, не вытерпела и поехала в театр. Устроилась в ложе и сжалась в кресле в ожидании неизбежного. Меня била дрожь, хотя еще ничего такого не происходило. Когда на сцену начали выходить музыканты, я затаила дыхание в ожидании чего-то невероятного. Последним появился Герман, и от его вида я буквально оледенела, как будто очутилась по горло в холодной воде. Я поначалу не сообразила, что не так, но потом поняла: он вышел с флейтой, а зачем она дирижеру? Он же не солист. И тем не менее он вынес инструмент, положил его на пюпитр, приготовил.
Наконец он повернулся, взмахнул руками, и оркестр заиграл. Это был Бах, «Пустячок». Ничего особенного, Бах как Бах. Сыграли. Начали другую вещь. Кажется, Брамс, «Венгерский танец». Потом вальс-шутка Шостаковича. Но, несмотря на легкость исполняемых произведений, холод охватывал меня все сильнее. Я понимала, что это все прелюдия к основному действу.
Когда это началось, я не могу сказать. Я вдруг обнаружила себя погруженной в какое-то невообразимое месиво звуков. Это была какофония, музыкальный бред, звуковой мусор. Как будто куча гниющих отбросов обрушилась на меня, потому что от этой музыки прямо-таки тошнило, выворачивало наизнанку. Ничего более ужасного я никогда не слышала.
Я глянула на сцену. Муж стоял на самом краю сцены и играл на флейте. Но как он играл! Таким я его еще никогда не видела. Пальцы так и летали по клапанам, звуки сыпались с пулеметной скоростью, а то вдруг становились долгими и тягучими. Его тело извивалось немыслимым образом, ноги дергались, как от ударов током, а сам он раскачивался из стороны в сторону как маятник, с воодушевлением исторгая невообразимую музыку. Оркестр же помогал солисту. Старались изо всех скрипачи и трубачи, пианист и барабанщик. Каждый как будто играл свое, но в то же время
