Дэвид Гранн - Дьявол и Шерлок Холмс. Как совершаются преступления
— Я обещал ей, что буду разрабатывать варианты побегов только для собственного развлечения, — поясняет он, добавляя: — Другой такой, как она, нет. Одна на миллион!
Такер с новым прозвищем Капитан вернулся в Сан-Квентин, и тут впервые его прежде несокрушимое здоровье стало сдавать. В 1986 году ему в четвертый раз сделали шунтирование. У дверей палаты интенсивной терапии стояла охрана, однако Такер и не думал о побеге, теперь он пытался выйти на свободу, используя несовершенство законодательства. Еще в Алькатрасе он подал апелляцию в Верховный суд: в ней Такер напоминал, что при вынесении приговора судья не имеет права опираться на прежние судебные решения, поскольку тогда у подсудимого не имелось достаточно опытного адвоката.
Теперь, чувствуя, что здоровье сдает, Такер вновь забросал все инстанции потоком жалоб и апелляций и добился-таки существенного, более чем вдвое, сокращения срока. «Благодарю Вас, — писал он судье, который смягчил его приговор. — Вы предоставили мне первый в жизни шанс, и я его не упущу».
Теперь всю свою энергию Такер направил на то, что должно было в его глазах оправдать и увенчать его преступную карьеру: он хотел, чтобы о нем сняли фильм. Он видел немало фильмов, сюжеты которых отчасти были сходны с его судьбой: «Беглец из банды», «Побег из Алькатраса», «Бонни и Клайд», и непременно хотел, чтобы его биография, подлинная и неприкрашенная, осталась в памяти сограждан. И он принялся писать историю своей жизни, отмахивая по пять страниц в день.
— Ни один человек не может поведать о внутренней жизни на Скале и о том, как там все происходило на самом деле, если он сам не сидел там, — писал Такер.
Двести шестьдесят одну страницу заняла отдельная повесть: «Алькатрас: невымышленная история». Одновременно Такер работал и над более амбициозным проектом, который назвал так: «Вскрыть консервную банку». Здесь он ностальгически сравнивал себя с героями прошлого: он-де принадлежал «к интеллектуальному и не прибегающему к насилию типу преступников вроде Уилли Саттона», был героическим одиночкой, выступавшим против всемогущей системы государственного подавления. «Страстное стремление к свободе, побегу превратилось для меня в своего рода игру», — писал он о самом себе. «Это единственный способ сохранить здравый рассудок, когда на тебя всю жизнь охотятся. Арест и тюрьма становятся очередным этапом игры, в котором нужно перехитрить власти».
В 1993 году, в возрасте семидесяти трех лет Такер вышел на свободу и поселился в Помпано-Бич, в доме, который купила его жена. Он редактировал свою рукопись, оборудовал себе музыкальную комнату и давал желающим уроки игры на саксофоне и кларнете за двадцать пять долларов в час.
— У нас была дивная жизнь, — говорит его жена, а Такер подтверждает:
— Мы ходили на танцы. Она умела со вкусом одеваться, и мне нравилось, что на нее смотрят.
Такер сочинял музыку и посвящал ее жене.
— У него была масса разнообразных талантов, и они столько лет пропадали зря, — говорит его жена.
Время от времени Такер выступал в местных джазовых клубах.
— Я начал привыкать к свободе, — говорит он.
Но его рукопись не привлекла внимания, на которое он так рассчитывал.
— Я позвонил секретарше Клинта Иствуда, — рассказывал Такер, — но она сказала: «Если у вас нет агента, он это читать не станет».
Такер почувствовал, что жизнь устроила ему очередную ловушку: он стал стар, превратился в заурядного пенсионера и никому не интересен.
И вот тогда-то семидесятидевятилетний старик намазал кончики пальцев лаком для ногтей, замотал лицо белым «аскотским» галстуком и ворвался в Республиканский банк.
— Это он не ради денег, — говорит жена Такера. — У нас все было — новый автомобиль, выплаченный кредит за дом. Ему ничего не было нужно.
— Он мечтал стать легендой, как Бонни и Клайд, — рассуждает капитан Чин, арестовавший Такера после четвертого (как считают) ограбления в районе Флориды.
Судебный психолог, беседовавший с Такером, отмечает:
— Я имел дело со многими индивидуумами, одержимыми манией величия, которым непременно хотелось оставить след в истории, но мне ни разу не доводилось видеть человека, который хотел бы прославиться в роли грабителя банка.
Такера поместили под строгое наблюдение — опасались, что даже в таком возрасте он каким-то образом ухитрится сбежать. Под залог его выпустить отказались, хотя адвокат и уверял, что здоровье его клиента расшатано.
— Имея дело с обычным человеком, я бы не опасался, что семидесятидевятилетний старик может скрыться или представляет опасность для общества, — заявил магистрат, — однако мистер Такер чересчур уж проворен.
20 октября, незадолго до назначенной даты слушания дела, Такер в присутствии своей жены признал себя виновным. Ему дали тринадцать лет.
Перечитывая составленный тюремным департаментом отчет — подробнейшее описание дерзких ограблений и еще более дерзких побегов, я наткнулся на информацию иного рода:
Обвиняемому неизвестно местонахождение его дочери. Он не принимал участия в воспитании этого ребенка… Обвиняемому неизвестно также местонахождение его сына. Он не принимал участия в воспитании и этого ребенка.
— Я думал, что он погиб в аварии, — сказал о своем отце Рик Белью, когда я разыскал его и позвонил в Неваду, где он работал в типографии. — Мама придумала это, оберегая меня.
Правду Рик узнал только в двадцать с чем-то лет, когда Такер ждал досрочного освобождения.
— Мама боялась, что он подойдет ко мне на улице, напугает до смерти, — после ареста отца рассказывал Рик.
У них конфисковали все имущество, купленное на награбленные деньги. Шерли с Риком перебралась к своим родителям и пошла работать на завод, чтобы содержать сына.
— Он оставил нас ни с чем, — говорит Рик. — Разрушил нашу жизнь.
Прочитав в газетах об очередном аресте отца, Рик впервые написал ему.
— Я хотел понять, зачем он это делал, — поясняет он. Отец не смог дать Рику сколько-нибудь удовлетворительного объяснения, но все же между ними завязалась переписка, и в одном из писем Такер открыл сыну тайну: у Рика имелась единокровная сестра, старше его, по имени Гейл Такер. Гейл жила во Флориде и работала медсестрой.
Рик рассказывал:
— Я позвонил ей и сказал: «Лучше выслушай меня сидя. Я — твой брат». Она вскрикнула: «Господи помилуй!»
Они встретились и долго всматривались в лица друг друга, ища сходства, ища черты их общего, им обоим почти неизвестного отца.
— Я не сержусь на него, — сказала мне дочь Такера. — Я не испытываю к нему вообще никаких чувств.
Как-то раз Рик прочел мне отрывок из отцовского письма:
«Мне жаль, что все так обернулось… Я не ходил с тобой на рыбалку или на бейсбол, не видел, как ты рос… Я не прошу у тебя прощения, ибо потеря твоя слишком велика, чтобы простить, но хочу, чтобы ты знал: я желаю тебе счастья. Твой папа Форрест».
Рик сомневался, хватит ли у него духа продолжать переписку. Он мог бы простить зло, которое отец причинил ему самому, но не то, которое Такер сделал его матери.
— Он разрушил ее жизнь, — повторял Рики. — Она так и не вышла во второй раз замуж. Мне она все пела песенку: «Я и моя тень» — печальная такая песенка про одиночество. А потом она заболела раком, и, когда врач сказал, что ей осталось недолго, я заплакал, а мама снова запела эту песенку. Вот и вся ее жизнь.
Третьей жене Такера — я навестил ее весной в Помпано-Бич — тоже нелегко примириться с тем, что «ее жизнь разрушена». Маленькая, хрупкая женщина, семидесяти с лишним лет, она прошла уже через несколько серьезных операций, и одинокая жизнь в большом доме дается ей нелегко.
— Теперь, когда Форреста тут нет, некому починить, если что-то сломается, — говорит она и беспомощно оглядывает комнату, где ее муж возился с музыкальными инструментами.
И, словно спеша укрыться от настоящего в прошлом, показывает мне фотографию, сделанную вскоре после ее знакомства с Такером. Симпатичная на вид парочка, стоят близко-близко, держась за руки. На Такере красная рубашка с галстуком, волосы аккуратно зачесаны.
— Боже, какой же он был красавец, — вздыхает она.
Она задумчиво вертит в руках фотографию.
— Столько лет я ждала его, — говорит старая женщина, провожая меня к двери и смахивая с глаз слезы. — Ждала и думала: остаток жизни мы проведем вместе. Что же мне теперь делать?
На последней нашей встрече в тюрьме Такер показался мне совсем хрупким, больным. Лицо как-то обвисло, руки дрожали. В заключении он перенес уже несколько ударов, и кардиолог предупредил: тромб в любой момент может перекрыть доступ кислорода в мозг. Дочь Такера так прямо и сказала мне:
— Он умрет в тюрьме.
