Фридрих Незнанский - Стая бешеных
Затем, по-моему, помог жене Кобрина. У жены обнаружили сложное заболевание, срочно необходима была дорогая операция. А Кобрин, как известно, взяток не берет. Денег не оказалось. В общем, Ливанов помог. Но не деньгами, нет. Он просто договорился с врачами. Все, к счастью, с супругой обошлось.
– А что, простите, интересовало самого Ливанова?
– А что тут непонятного? Статус помощника депутата, даже внештатного, многое значит. Особенно в сегодняшней жизни. И еще! – Виноградов сделал внушительную паузу, как бы желая подчеркнуть, что он хочет сказать о чем-то важном. – Я очень сомневаюсь в том, что Ливанов имел отношение к каким-то там группировкам бандитов. Простите, мне Аркадий Самойлович рассказал о вашем разговоре.
Гордееву уже давно хотелось раскрыть свой блокнот и сделать кое-какие пометки. Но он понимал, что делать этого нельзя.
– А вообще… – Виноградов вдруг перешел на интимный тон. – Я, знаете, как чувствовал. Что-то в последнее время не так. Нет, никаких серьезных подозрений у меня не было. Но Аркадий Самойлович… Просто замотался человек, я понимаю. Мне даже поговорить с ним начистоту не удается. Я бы ему сказал.
– О чем?
– Да вот… Только между нами, хорошо? – пристально посмотрел в глаза Гордееву помощник депутата. – Какие-то странные люди стали в последнее время вертеться вокруг Аркадия Самойловича. Это же чувствуется, понимаете. Вот бегают у человека глазки. Разговорчик такой приблатненный. Все с какими-то хитрыми проектами, идеями не совсем чистыми… Да и этот Ливанов, честно сказать, мне никогда не нравился. Нет, наверное, я вам зря все это говорю. Просто мне за Аркадия Самойловича обидно. Я ему многим обязан. Это же он меня в Москву вытащил. Не забыл. Да и дело он делает настоящее, без громких слов – болеет за Россию. Но вот в людях разбирается плохо. Это точно. Я обязательно с ним поговорю. Но и вы, если у вас получится, скажите ему – чуть-чуть поразборчивее надо быть. Ладно?
– Хорошо, – не очень уверенно ответил Гордеев.
– А впрочем, может, мне все это действительно только кажется.
– Да не думаю. У меня тоже создалось такое впечатление.
– Теперь еще эта газетенка… Аркадий Самойлович злится, а я думаю – нет дыма без огня…
Когда адвокат уходил от Виноградова, он столкнулся во дворе все с той же девушкой, которую невольно заставил уйти час назад от Игоря Олеговича.
– Наговорились? – нагло улыбаясь, спросила она на ходу у Гордеева, направляясь в подъезд Виноградова.
«Да еще как!» – про себя ответил Гордеев.
Глава 52. ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ.
Ирина сидела на нарах и тупо, безучастно глядела перед собой. Тоска ее, поступательно усиливаясь последние недели, вышла на тот уровень, когда ничто уже не могло ее увеличить и, как казалось, уменьшить. Жизнь кончилась, но самое страшное в жизни, так это вот что. Когда понимаешь, что твоя жизнь кончилась, она имеет обыкновение продолжаться. Началось то, что можно назвать «жизнь после смерти». Все, о чем бы ни думала Ирина, вызывало в ней боль. Она, пытаясь приглушить ее, старалась вспоминать радостные моменты своей жизни – детство, проблемы ранней юности, казавшиеся тогда неразрешимыми, – но все эти приятные для воспоминаний эпизоды теперь указывали только на одно, что все в этом мире преходяще, что это уже никогда не вернется. Удел всему – смерть! Смерть! Можно сказать, что детство и юность умерли, и с ними умерла та Ирина, девочка, девушка. Умерла, и теперь о ней, как обо всех покойниках, нынешняя Ирина вспоминала от случая к случаю. Она припоминала недавнее прошлое, полное радужных надежд, – и вновь удивлялась, как могла она быть так беззаботна, так наивна, предполагая в этой жизни возможность счастья. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», – вспомнилось ей из школьной программы. Счастья нет. И плюс к тому, отсутствие покоя (она перевела безучастный взгляд на двух визжащих в драке зечек) и (она, скользнув взглядом по оконной решетке, вновь погрузилась в себя) полное отсутствие воли. Разве не было очевидно, что все это – вся ее молодая, полная дружб и влюбленностей жизнь, когда-то кончится? Разве не было известно, что всякой смерти сопутствуют обязательные мучения? Чем по сути дела было ее теперешнее состояние, как не агонией души? Ее душа умирала, умирала в муках, временами забываясь в кошмарной дреме, когда-то пробуждаясь в кажущейся трезвости. Все, что происходило вокруг нее, затрагивало сознание Ирины только по касательной. Несмотря на то что в камере для всех продолжалась жизнь – кто-то был полон оптимизма, попав сюда не в первый раз, кто-то делился горестями с вновь обретенными приятельницами, она же вовсе лишилась способности речи, и, пробудившись и пройдя предписанные тюремным режимом процедуры, застывала в оцепенении, глядя перед собой невидящими глазами. Она настолько не присутствовала в действительной жизни, что сокамерницы, казалось, вовсе не замечали ее. С первых дней за ней закрепилась унизительная, безобразная кличка, которую на печатный язык можно было бы перевести, как «Чокнутая». Она не знала об этом. Она не слышала, когда к ней обращались, она не слышала или не обращала внимания, когда о ней, не стесняясь ее присутствием, говорили. Она жила предощущением смерти, и только иногда, словно очнувшись от внутреннего душевного толчка, вдруг озиралась окрест себя с недоумением – кто я? Что я здесь делаю? Отчего это никак не кончится? Почему я еще жива? Зачем? И эти вопросы, раз всколыхнувшие ее сознание, тотчас же и угасали, не получив ответа.
Тяжелая железная дверь лязгнула. Контролерша сообщила коротко бесцветным голосом: «На прогулку». Арестантки стали вставать. По ногам повеяло сквозняком от открытой двери.
– Алиханова, Амелина, Антонова, Дочкина… – выкрикивала надзирательница по списку. Заключенные выходили в коридор, выстраиваясь в колонну за плечистым охранником.
– Пастухова… Пастухова?!
Ирина сидела, не шевелясь, все так же тупо глядя перед собой. «Все бессмысленно, – думала она, – бессмысленно ходить, говорить, пить, есть, делать добрые дела – все бессмысленно. Когда я умру, ничего не будет. Ничего. Это даже невозможно представить – ничто. Ведь чтобы представить ничто, надо самой все-таки быть. Значит, будет ничто и я. А тогда ничто – уже не ничто, а что-то», – думала она, чтобы хоть чем-то занять мысль.
Сильная, жесткая рука схватила ее за шкирку, ущипнув кожу.
– Пастухова?! Глухая, твою мать?! – контролерша с яростью, с лютой злобой вытаращилась в глаза Ирины светлыми, без ресниц глазами. Ирина встала в колонну, как обычно за толстой пожилой арестанткой Онисько. «Зачем они меня все обижают? Разве они не видят, что я умираю?». Ирине действительно казалось, что она умирает. Все время в тюрьме она почти ничего не ела, и муки голода не преследовали ее. Дважды в день им приносили пережженный перцем суп, то есть баланду – Ирина никак не могла включить в свои мысли слово «баланда», про себя она по гражданской привычке продолжала называть это пойло супом; тарелку со слипшейся перловой крупой. Ирина не могла это есть. Она сильно потеряла в весе, выступили скулы, запеклись губы – она выглядела, как больная. Если бы тюремная администрация узнала, что Ирина отказывается от еды, то это вызвало бы некоторую озабоченность, но Иринина тарелка возвращалась неизменно пустой и тщательно вылизанной – кое-кого такое меню вполне устраивало. Второй ее враг в камере был унитаз. Предполагалось, что Ирина будет справлять нужду на глазах у всех, и ей приходилось это делать, но с какими муками. Она старалась дотерпеть до темной ночи. Когда все уже точно спали и затухали последние разговоры, и только тогда украдкой, боясь кого-нибудь разбудить, подходила к унитазу, откидывала крышку и, стараясь быть беззвучной, с отвращением садилась.
Ей нужно было только, чтобы ее не тревожили. Тем не менее постоянно что-то выводило ее из состояния ее сосредоточенного созерцания. То подъем с необходимостью умываться или горячей или холодной водой – в умывальной не было смесителя, отчего вода текла либо горячая, из правого крана, либо холодная из левого. Смекалистые заключенные соединили два крана тряпкой, чтобы вода, стекая по тряпке, смешивалась до приемлемого уровня. Но надзирательница запретила это нововведение. Ее раздражала необходимость находиться в «гостиной» в часы досуга. Безостановочно орал телевизор, переключаемый с канала на канал, арестантки-рецидивистки, ощущавшие себя в тюрьме лучше, чем дома, зычно обсуждали все мужские персонажи на экране с половой точки зрения. Кроме того, необходимость этих ежедневных прогулок по такой же почти камере, только побольше и с потолком из колючей проволоки.
Ирина ходила по кругу. Небо над головой было ярко-синее, безоблачное, солнце светило напропалую. На верхушке стены проросла трава и белела такая неуместная здесь ромашка. Многие арестанты смотрели на эту ромашку, как на единственный знак жизни в пределах тюрьмы. Но эта ромашка вопреки всему зеленела похожими на укроп листиками, распускалась все новыми цветами. Одна Ирина не замечала этой ромашки, как не замечала, что за погода на дворе. Все, что она видела, – серые стены. За которыми тоже пустота. Все кончается. Удел всему – смерть.
