Даниэль Клугер - Четвертая жертва сирени
Я чувствовал, что и мне трудно дышать. Я хотел уйти отсюда как можно скорее, хотел бежать от страшных и отвратительных вещей, которые мне довелось слушать.
— А книга? При чем тут книга «Жизнь в свете, дома и при дворе»? — спросил Ульянов.
— Книга… — Евгений Александрович слабо улыбнулся с закрытыми глазами. — Книга сама по себе ни при чем… Там важна символика цветов… Сирень значит «покинутый»… Я искал… идеал… а он все время ускользал от меня… покидал меня… Потому и цветы сирени… Книгу я каждый раз оставлял на месте убийства, даже слово «сирень» слегка отчеркивал… Мне казалось, это как-то… оправдывает меня, что ли… Только в лавке Сперанского получилось совсем глупо… Я пришел туда вечером за Леной, а позднее у меня была назначена встреча с Юрой… Валуцким… Книга же была при себе, в кармане… И вдруг я увидел, что она слегка высовывается из кармана, не полностью умещается там… Я растерялся и почему-то испугался этого… Выхватил книгу и засунул ее в первую попавшуюся стопку…
Лицо Пересветова менялось с каждой секундой. Глаза ввалились, розовой пены в углах рта стало больше, губы же пересохли совсем и даже начали трескаться. Надо было срочно звать врача, но Владимир продолжал невозмутимо слушать и невозмутимо задавать вопросы.
— Скажите, Евгений, — впервые он назвал моего зятя не по имени-отчеству, а просто по имени, — почему же все-таки книжные магазины? Почему убийства происходили возле них, близ книжных складов?
— Это просто… — прошептал Пересветов. — Мы все люди читающие… встречались в книжных лавках… назначать там свидания, даже в вечернее время, было естественно… И потом… Лена все время работала в книжных магазинах… Сначала в одном, потом в другом… Лена… А этот Витренко… поклонник ее, воздыхатель… в библиотеке служит… Среди книг, да, книг… Тех же самых книг…
Пересветов отвернул от нас голову. Мне показалось, что он перестал дышать. Но нет, мой зять глубоко вздохнул и даже приподнялся на локтях.
— Я ведь что сказать хочу… — сказал он шепотом, и на лице его вдруг обозначилось хитрое выражение, мне даже показалось, что он подмигнул. — Я ведь сразу понял, что Голован меня убьет — как только он назначил мне встречу во дворе книжного магазина Федорова… — Тут Пересветов, по всей видимости, хотел засмеяться, но сильно закашлялся и упал на подушку. Спустя несколько мучительных секунд он успокоился и вновь обратился к нам.
— Я виноват перед Леной, — сказал он удивительно чистым голосом. — Потому и просил, чтобы вы никому ничего не рассказывали. Помните, господа? Вы дали слово!
— Да-да, — поспешно ответил Владимир. — Мы помним, разумеется.
Пересветов успокоенно улыбнулся.
— В таком случае я раскрою вам еще одну тайну, — произнес он со значительным выражением. — В этом шиле есть один секрет, который даже вы не заметили.
— Вот как? — заинтересованно откликнулся Владимир. — И что это за секрет?
— А вот дайте мне мою… иглу… — Евгений Александрович требовательно протянул руку. — Не бойтесь, сил у меня уже нет, так что никакого вреда я вам не причиню.
Владимир немного помедлил, пожал плечами и вложил шило в руку раненого. Пересветов повертел в руке страшное свое орудие. На бескровных, растрескавшихся губах его заиграла странная улыбка — так улыбается ребенок, получив от взрослого игрушку.
— Да… — прошептал он. — Секрет… секрет… — Он сжал деревянную рукоятку. — Им действительно надобно уметь пользоваться. А я так и не научился… Разве что чуть-чуть…
Того, что произошло далее, не предвидели ни я, ни Владимир. Пересветов вдруг высоко вскинул руку с зажатым в ней шилом и с силой ударил самого себя прямо в сердце. Грудь его на мгновение выгнулась колесом и тут же опала. Он был мертв.
Надо ли говорить о том, какой переполох вызвало в больнице сообщение о самоубийстве Пересветова? Сгоряча доктор Крейцер обвинил нас в содействии преступному намерению. Так и сказал, а вернее, прокричал петушиным фальцетом, тыча в меня пальцем: «Вы, господа, споспешествовали этому чудовищному акту! Я буду жаловаться господину Марченко!»
Правда, остыв немного — странно говорить такие слова о совершеннейшем сухаре, — жаловаться следователю Марченко доктор не стал, а вместо того признал, что одежда больного была осмотрена небрежно. Вернее сказать, не осмотрена вообще. А значит, по всей видимости, объяснение, которое дал Владимир, было верным — роковое шило Пересветов заранее спрятал где-то на себе. Ну, а причины, по которым он решил уйти из жизни, оказались коротко изложены в записке, которую обнаружили в левой руке Пересветова. В записке той значилось: «Нестерпимая сердечная боль вынуждает меня добровольно уйти из жизни. Прошу прощения у жены моей Елены за то, что оставляю ее в тяжелый момент». И подпись. Так что Евгений Александрович действительно заранее подготовился к смерти. Причем, где он взял карандаш и бумагу, осталось неизвестным. Приходилось допустить, что листочек этот он принес еще на встречу с Голованом.
Прочитав записку, доктор долго вздыхал и сморкался, а потом сказал, что да, возможно, в этом и заключалась причина, по которой «господин Пересветов пронзил себе сердце». И добавил к тому, уставившись в пол, что раненое сердце больного все равно билось бы еще недолго.
Именно доктор Крейцер сообщил судебному следователю об уходе из жизни «четвертой жертвы сирени». Однако господин Марченко не проявил к этой смерти особого интереса. Насколько я мог уразуметь, для него важным было то, что убийца более не будет топтать улицы его родного города, а само дело предстало ясным до прозрачности: был убийца, были жертвы, преступник погиб на месте преступления. Виной всему — кровожадная натура Трофима Четверикова, злодея, известного полиции и преступному миру Самары под кличкой Голован.
Словом, все успокоилось в несколько часов. Не успокоились лишь моя голова и мое сердце. Мне ведь предстояло еще и дочь обеспечивать от узнавания того, какую страшную и отвратительную роль Пересветов едва не сыграл — а пожалуй что и сыграл! — в ее жизни. И мне самому предстояло с этим ужасным знанием — жить…
Хотя путь от больницы до дома был не самый близкий, я предложил Владимиру отказаться от извозчика.
— Хочу отдышаться, Володя, — признался я. — Что-то у меня у самого в сердце острая игла колет, будто и меня достало это треклятое шило. Давайтека мы с вами пойдем пешком, не торопясь…
Мой молодой друг внимательно посмотрел мне в лицо, после чего кивнул в знак согласия. Мы неторопливо двинулись по Соборной.
Некоторое время шли в молчании — что и неудивительно после этакой ночи, а пуще того — такого утра. Только когда миновали дом, в котором жила мать несчастного Васи Неустроева, Владимир заговорил — негромко и словно обращаясь не ко мне, а к самому себе:
— Несчастный, больной человек.
— В голове не укладывается, — эхом отозвался я. — Что ж это за болезнь такая?
Владимир пожал плечами.
— Я ведь не специалист по нервным или психическим патологиям, — заметил он. — Мне не сразу удалось понять, что убийца — душевно больной человек.
— Знаете, Володя, я почему-то думаю, что всякий убийца душевно болен, — сказал я расстроенно. — Вот я выстрелил в этого Голована, и, кажется, справедливо выстрелил, а ведь до сих пор все нет-нет да и поплывет перед глазами. И сердце — ноет, проклятое! — Я погладил левую сторону груди и тяжело вздохнул.
— Возможно, вы и правы, — сумрачно отозвался Владимир. — Возможно, когда-нибудь не судить убийц придется, а лечить их. Правда, случится это не ранее, чем наступит тот электрический рай, о котором грезит Глеб Кржижановский. Вот тогда их и будут лечить — наверное, все тем же электричеством. Но я хочу сказать вот что: это ведь вы подсказали мне направление поисков.
— Я?! — Слова Ульянова меня поразили, я даже замедлил шаги. — Полно, Володя, как это я мог подсказать вам то, о чем сам — ни сном, ни духом?!
— Вы, представьте себе, именно вы. Помните, когда мы ехали в Алакаевку, вы принялись весьма подробно рассуждать о тайном обществе и тому подобных материях? А что вы сказали, когда я вам на это возразил? Когда указал вам на несообразности этой вашей теории? Помните?
— М-м… Затрудняюсь, право… — растерянно пробормотал я.
— А я вам напомню! Вы тогда сказали: «Ежели не тайное общество, так ведь только безумием все эти страсти объяснить можно!» Вот тут-то и мелькнула у меня мысль — слабенькая, правда: «А что если мы и впрямь имеем дело с проявлением психической болезни?» Но в чем она заключалась? Вот что мне предстояло выяснить. Когда мы приехали в Алакаевку и оказалось, что полиция нас упредила, я уже почти не сомневался в том, что полицию направил Пересветов. Кроме него, некому было. Ну, не Витренко же!
— Почему же не Витренко? — возразил я. — Мнето до последней минуты казалось, что преступник — именно Григорий. Да и вы вчера ночью, подбежав к упавшему Евгению Александровичу, вскричали: «Это не Витренко!» Значит, вы тоже думали о виновности Григория. Разве не так?
