Куреневский голем (СИ) - Маргарита Сергеевна Дорогожицкая
— Лев Михайлович! Прошу вас, скажите, что вы…
— Зайчик, откройте немедленно! — забарабанил майор в дверь.
— Толик, что случилось?
— Вы видели Прокопчук тем утром? Поссорились с ней из-за Зои? Вы просто защищаете Зою, верно?
Профессор устало вздохнул и отодвинул меня в сторону.
— Не надо, Толя, — он открыл дверь, впуская Кузьмина. — Это я. Я ее убил.
— Да нет же! Вы просто свидетель. Это ведь вы позвонили в горисполком, когда увидели, что дамбу прорвало? Но опоздали… Прошу вас, скажите, что так все и было!
Лев Михайлович виновато улыбнулся и развел руками, а майор крепко перехватил меня за локоть.
— Я не смог защитить Зою. Никого не смог. И я устал бояться. Всю жизнь чего-то боялся, жил с оглядкой… Действовал по чужой указке, слова поперек не смел сказать. Не жил, а притворялся. Сколько здесь здоровых, а я молчал… Но от себя не убежишь. Вот и случилось. Вчера эта гиена девочку увидала, узнала, стала грозить, игрушку растоптала, а я… Стоял, словно чурбан бессильный, безответный. Всегда так… Опять испугался, что вскроется все. Я же тогда документы не только Зое подделал. Я истории болезней переписывал, чтобы пациентов освободить, когда немцы в Павловку душегубки пригнали… Она видела мой страх, куражилась, смеялась, а потом ушла, властью упиваясь. И словно разум у меня помутился, я самый большой осколок подобрал и за ней пошел. Я не помню, что и как, только теперь эта… уже никого обидеть не сможет. А мне уже все равно. В сущности, чего еще мне бояться? Все уже случилось.
Лев Михайлович улыбнулся вымученно, глядя на мое потрясенное лицо. Почему же я такой тугодум?..
— Только вот Зоечка одна останется, плохо это. Толя, ты навещай ее, хорошо? Она ласковая, тихая девочка, но тревожно ей во время грозы. Игрушки приноси, с ними ей спокойней. А меня ждет иной суд…
Майор отпихнул меня в сторону и рванул к профессору, но опоздал. И я тоже опоздал, повсюду опоздал, никого не спас… Лев Михайлович успел проглотить таблетку. Несмотря на усилия Кузьмина и искусственное дыхание, через минуту старика не стало. А я достал из мусорной корзины осколки и стал раскладывать их на столе, почему-то уверив себя, что если соберу голема, то все будет хорошо. Торопиться уже некуда. Майору пришлось силой выводить меня из кабинета.
Льва Михайловича похоронили на Байковом кладбище, а Верочку на Берковецком. Где похоронили Прокопчук, я даже знать не хотел. Куреневская авария 1961 года унесла жизни больше тысячи людей, а трамвайное депо имени Красина, где работала моя Вера, было полностью разрушено. Опасность повторного прорыва дамбы и затопления сохранялась еще несколько месяцев. Но я, как и Лев Михайлович, перестал бояться. Не знаю, то ли с благословления майора Кузьмина, то ли благодаря стараниям директора нашего института, то ли из-за моей отчаянной, почти самоубийственной настырности, но меня включили в комиссию по расследованию причин аварии. Тяжелую технику убрали, к расчистке завалов привлекли всех трудоспособных. Даже через несколько дней еще откапывали живых. Отроги Бабьего Яра укрепили бетонной дамбой вместо земляной, но от плана его засыпать не отказались. Застывшую, превратившуюся в камень пульпу с Куреневки разбивали, грузили на самосвалы и сваливали в его отроги в течение еще двух лет после трагедии.
Я исправно навещал Зойку, только она сделалась неспокойной. Ни одна из принесенных мною игрушек ей не нравилась. У нее в палате на окне стояла целая шеренга глиняных человечков и сказочных зверушек, но она к ним даже не притронулась. Она бледнела и таяла на глазах. А когда через год неподалеку начали сносить старое еврейское кладбище и расчищать место под телевышку, в Зое что-то сломалось. Она почти все время проводила возле окна, наблюдая, как растет телебашня.
Зое было тревожно, она не знала, куда делся ее голем. Но потом она его нашла. Он не пропал, просто стал другим. Он вытягивал металлические руки из земли, расправлял шипастые плечи, устремлял в небо тонкую игольчатую голову. Зато теперь его уже никто не сломает, он будет выше всех… Зоя тихо улыбалась, разглядывая его в окне, и отдавала ему все ночные кошмары. Ее страшные воспоминания уходили по мере того, как рос ее голем. Когда он вырос, ей сделалось совсем спокойно, а потом ее не стало.
