Остров душ - Пьерджорджо Пуликси
Она смотрела на них, и к ней возвращалось чувство легкости; оно успокаивало ее тревоги, опьяняло красотой и изяществом. Вилла располагалась в районе, названном «четырехугольником тишины»: несколько улиц за Корсо Венеция, на которых городской шум был заглушен великолепием зданий в стиле неоклассицизма и Либерти[20], статуями и упрятанными садами, и виллами, столь элегантными, что в них словно застыло время, которое в этих местах, казалось, не пошло дальше тридцатых годов прошлого столетия.
Ева отправилась сюда не только, чтобы окунуться в искусство или найти покой в заповедном оазисе, и – как бы она ни пыталась себя обмануть – не для того, что установить контакт с городом. Настоящая причина лежала глубже.
Ева положила руки на решетку ворот и вцепилась в прутья. Закрыла глаза. Сначала она чувствовала только холод металла. Затем, словно этот забор был пропитан воспоминаниями, нахлынули образы и обрывки разговоров.
«Они прекрасны, – услышала она эхо в театре cвоей памяти. – Можем ли мы взять одну домой?»
Ева Кроче инстинктивно улыбнулась. Затем вытерла тыльной стороной ладони слезинку, коснувшуюся ее щеки, и пошла домой.
У нее больше нет оправданий.
Пора паковать чемоданы и уезжать.
Глава 6
Верхняя Барбаджа, внутренняя часть острова
Их называли горными Ладу, чтобы отличить от деревенских. О них ходило множество легенд. Говорили, что с древних времен Ладу занимались кровосмешением, породив род жестоких, диких людей, непредсказуемых, как звери, которые сохранили старый, почти первобытный образ жизни, чуждый современной цивилизации. Zente mala, плохие люди, от которых следует держаться подальше; те люди, к которым относились с уважением, а оно на самом деле было порождением страха. Территория горных Ладу начиналась в нескольких километрах от известной деревни, сердца Верхней Барбаджи, на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Деревня прилегала к горе Санту-Базили и располагалась рядом с густыми вековыми лесами, богатыми родниками и реками. Нетронутое царство чувственной первозданной природы. Ладу редко видели в деревне, потому что они не любили общаться с другими людьми, по отношению к которым питали недоверие, часто переходящее в открытую враждебность.
Считалось, что Ладу лучше ладят с животными, чем с людьми. Долгое уединение привело к тому, что их язык остался таким, каким был много веков назад. Любой, кто слышал, как они разговаривают между собой, мало что понял бы в их сардинской речи, в которой была первобытная искренность, дочь незапамятных времен. Язык почти непонятный даже тем, кто жил всего в нескольких километрах. Все это усиливало мифы, окружавшие семью на протяжении многих лет: ходили слухи, например, что они любили есть человеческое мясо, что их женщины участвовали в языческих обрядах, совершаемых на более чем трехстах гектарах полей и лесов, которыми они владели; что их детей не регистрировали, и у них не было никаких документов; что некоторые пастухи пытались вторгнуться в их земли, и больше никто их не видел. Злые языки говорили, что этих пастухов хоронили в полях, напитанных кровью, или бросали в известняковые пещеры в горах, или – детская страшилка, чтобы отвадить их гулять в лесу, – нанизывали на вертел, как поросят, и пожирали в полнолуние на мрачных пирах. Легенды питаются сами собой, и за многие годы накопилось множество слухов – например, о том, что они считались единственными наследниками сivitates Barbariae[21], тех общин коренных сардинцев, сопротивлявшихся обращению в христианство, которое пытались принести в эти земли римляне и византийцы. Сардинцы укрывались в этих суровых краях и смеялись над теми, кто сотни лет пытался обратить их в свою веру. Поговаривали, что, возможно, отсюда и произросла их уединенность.
С течением времени рассказы о пропавших пастухах, о бандитах и доблестных мужах, bandidos e balentes, пытавшихся захватить эти земли, откуда возвращались только их лошади или мулы, или о cвященниках, отправившихся на холмы Ладу обратить жителей в христианскую веру, священниках, которых кастрировали и сделали рабами или использовали в качестве корма для свиней, – такие рассказы стали прочно укоренившимися преданиями. Это было видно по поведению деревенских старух в тех редких случаях, когда они сталкивались с кем-нибудь из Ладу, или по тишине, внезапно наступавшей в tzilleri, таверне, когда Ладу входил, чтобы утолить свою жажду, и ни один трактирщик никогда не позволял ему платить.
Себастьяну Ладу знал о слухах, окружавших его семью, и втайне они ему нравились. О нем говорили, что у него тело быка и ум острый, как клыки кабана. Он был единственным из семьи, кто получил образование, в то время как двоюродные и родные братья не смогли закончить школу. Их, еще безбородых, брали на пастбища клана. Бастьяну служил в охране природы с юного возраста и знал горный массив Дженнардженту как свои пять пальцев. Несмотря на то что он был горным Ладу, он не отказывал в просьбах многим пастухам, охотникам, браконьерам и фермерам; в отличие от его родственников, Бастьяну считался человеком, с которым можно было поговорить. На протяжении многих лет он пытался идти навстречу тем, кто просил его заступничества, зарабатывая в сельскохозяйственной общине Барбаджа уважение, которое, следовательно, зарабатывал и его клан. Благодаря ему в последние годы поблекла репутация Ладу как animas dannadas, проклятых душ.
В тот вечер Бастьяну был в мрачном настроении. Его внедорожник ехал по грунтовой дороге, ведущей в деревню, и, как обычно, несколько собак радостно бежали за машиной сквозь облака пыли. Он миновал ржавую громадину брошенного трактора и припарковался возле деревушки, в которой было около тридцати разбросанных домов. Вышел из машины, и ему в нос ударил смолистый запах кустов. Небольшие двухэтажные каменные домишки давали представление об уединенности деревни, прильнувшей к холму и лесу. Низкие покатые крыши под черепицей, на которой рос мох и лишайник, затуманивались дымом из труб. Дома были так же безмолвны, как tzie[22], молча наблюдавшие за ним из окон, закутавшись в свои черные шали, бесстрастные, как голые камни стен. Cухая трава разлеталась по узким мощеным улочкам, соединявшимся паутиной переулков, похожих друг на друга. Некоторые из его тетушек, самых старых, сидевших на каменных скамьях, еле заметно вздернули подбородки в приветствии.
Первобытный покой был нарушен звуком топора, ударяющего по чурбакам. Его двоюродный брат Зироламу, глухонемой и умственно отсталый, колол дрова. Он был с голым торсом, несмотря на холод, и мычал от напряжения, как вол. Бастьяну, кивнув ему, смотрел, как вдалеке его родные и двоюродные братья
