Василий Казаринов - Тень жары

Прикрыв глаза, я звал из руки ее медленные токи и убеждался в том, что судьба свела меня в самом деле с очень сочным и колоритным персонажем: прекрасное сложение, точная лепка фигуры, восхитительная кожа – она, вне сомнения, относилась к типу ярких женщин.

Сказать по правде, к этому типу я отношусь равнодушно: в них всего слишком, всего перебор. Это как раз тот случай, когда избыточность качества дает обратный эффект: не согревает, но напротив – холодит; яркие женщины в моем сознании почему-то всегда ассоциируются с неоновьм светильником.

Но Девушка с римских окраин – грела.

Источник этого тепла я не понимал. Наверное, оно – плавно, без вспышек и всполохов – прорастало из ее миниатюрности. И все-таки что-то на кончиках пальцев было не так, что-то прошло мимо них – я открыл глаза.

Она сидела на своем месте, слегка размягчив жесткую концертную позу тем, что уложила подбородок на гитарное плечо.

–  Медитировал?  – спросила она.

–  Вроде того...  – кивнул я; мы знакомы уже достаточное время, однако, кажется, только теперь я по-настоящему увидел ее лицо.

В нем было качество хорошего шоколада – вкусно, но ни в коем случае не приторно. Некое кукольное начало, безусловно, присутствовало – в ее темных глазах, в персиковой щеке, в припухлости рта – но эта кукольность была без слоя ширпотребовского фабричного лака.

–  Нагляделся?  – спросила она. Я, наконец, добрался до смысла и понял, чего не хватало на кончиках пальцев.

–  А тебе ведь трудно приходится в этой жизни... Я предвидел ее реакцию – это инстинктивная реакция всякой женщины на слишком откровенный, интимный жест малознакомого мужчины: вспыхнуть и зажаться; выждать, выдержать паузу и обороняться – чем-либо нарочито неумным. Выглядело в самом деле неумно – и распускание губ в несколько скошенной, порочной улыбочке, и смешок, и деланное лукавство прищура, и цоканье языком:

–  Ца-ца-ца! Нелогично. Сам ведь говорил...

– Что?

–  Что у меня потрясающая жопа.

–  В том-то и дело.

В ее глазах – откуда-то из самой глубины, со дна – поднялось к поверхности некое мутноватое выражение. Такая муть стоит, как правило, во взгляде крайне утомленного человека.

–  Так в чем это дело?  – спросила она очень тихо.

–  В том, что для девушки, почитывающей на досуге Булгакова, у тебя слишком потрясающая жопа. Да и все остальное тоже.

Она отставила гитару, прикрыла глаза и – не то что бы запела – скорее затянула какую-то долгую, унылую тему; она выводила ее, не раскрывая рта, ее и без того низкий, глубокий голос опускался на самое дно грудной клетки и возвращался обратно протяжным холодным стоном – наверное, такие песни поют в северных деревнях, по самые брови затопленных волнами снежных наметов, поют, остужая взгляд в мохнатых зарослях изморози, извивающейся в крохотном окошке, и пристраивая свой голос к медленно текущему в пустое небо волчьему вою.

Эта вокальная тема не имела отчетливых очертаний и больше походила на импровизацию. Я не вмешивался, хотя чем дальше, тем больше мне хотелось наложить на себя руки.

–  Ты прав!  – она резко, на полувзлете оборвала стон.  – Бывает паршиво.

Я указал на гитару.

–  Надо бы тебе потолковее распорядиться своими талантами.

Она нахмурилась, насторожилась.

–  Я что-то не так сказал?

Она сузила глаза и долго меня рассматривала – от этого узкого взгляда мне стало не по себе. Сначала так смотрят, а потом без предупреждения бьют тебя чем-то тяжелым по голове, сковородкой или утюгом.

–  Да н-нет...  – наконец сказала она.  – Однако что значит – распорядиться?

–  Ну что... Устроилась бы куда-то со своей гитарой. Не в филармонию, конечно, и не в кабак... В какой-нибудь, скажем так, творческий клуб с ограниченным посещением. Интеллигентная публика, тонкие манеры, поэтический настрой души... И, естественно, никаких приставаний и прочих варьетешных штучек.

То ли я с утра был не в форме, то ли в самом деле сморозил какую-то глупость – не знаю. Она резко поднялась, сгребла в охапку мои вещи, сложенные на стуле, и запустила всем этим барахлом в меня.

–  Давай-ка, мотай отсюда! Ну! Живей, живей!

Потом она, строго сдвинув брови, внимательно надзирала за тем, как я неторопливо застегиваю рубашку, натягиваю свитер, шнурую кроссовки.

–  Еще быстрей!

Резкая смена настроений меня озадачила, я присел перед ней на корточки, попробовал погладить ее колено. Она сбросила мою руку.

–  Что стряслось?  – спросил я.

Девушка с римских окраин – если я хоть что-то смыслю в женских настроениях – собиралась реветь, губы ее, во всяком случае, характерно вздрагивали.

–  Ничего... Мотай отсюда!

Пока я выходил в прихожую за курткой, она успела дать настроению волю – нашел я ее лежащей на диване. Она свернулась калачиком и плакала.

–  Послушай. Что все-таки произошло?

Она не ответила, я вышел на кухню, присел на табуретку и сказал, обращаясь к старухе, торчащей в окне напротив, что слишком в нашем деле много неясностей.

Я выкурил сигарету и вернулся в комнату.

Девушка с римских окраин стояла у зеркала и промакивала платком влажные глаза.

–  Ничего,  – сказало мне ее отражение.  – Просто это не твое дело... Когда-нибудь я тебе расскажу.

–  О чем?

–  Да так. Расскажу. Может быть.

Только часов в десять я выбрался из квартиры-портмоне. Я намеревался заехать домой, переодеться и побриться. Какая-то сволочь слила ночью весь бензин из бака. Пришлось бросить машину у подъезда моей новой знакомой и двигаться своим ходом. Через двадцать минут у метро меня "снял" стального оттенка "москвич".

Звонить по телефону нет смысла – она скорее всего бросит трубку. Наверняка не захочет отпереть дверь. Но мне необходим тет-а-тет. Если она начнет выкобениваться, я найду способ ее разговорить. Да и запертая дверь не помеха. Откланиваясь четыре дня назад, я прихватил с собой запасной комплект ключей – нашел на кухне, в пустой сахарнице, и позаимствовал на всякий пожарный случай.

Теперь еще не пожар, но ключи пригодятся.

Отпирая дверь, я понял, что сгубил в себе квартирного вора. Я вошел бесшумно, и они ничего не услышали.

Я сказал – они. Девушка с римских окраин была явно не в одиночестве – в прихожей висела чья-то сиреневая пуховка.

Дверь в комнату у нее застекленная. Стекло матовое – тонкий слой жиденького кефира, кефир сильно разбавлен водой и потому позволяет различить происходящее в комнате, а происходит там все то же.

Я толкнул дверь ногой и вошел.

Забавное это занятие – наблюдать, как ведут себя абсолютно голые люди, если их застать врасплох: женщина инстинктивно прячет грудь за крестом рук, мужчина стыдливо прикрывается и подгибает колено, принимая позу человека, которому очень хочется писать.

Очнувшись от короткого шока. Девушка с римских окраин с криком "сво-о-о-лочь!" кинулась на меня – если в какой-то из прошлых жизней она кем-то и была, то уж наверняка не одуванчиком, а скорее кошкой. Если от таких энергичных наскоков не обороняться, то запросто можно остаться без глаз – я на долю секунды опередил ее: правой перехватил ее руку, а левой заехал в ухо, несильно, но достаточно хлестко. Она опрокинулась на ложе любви.

Теперь – ее приятель.

Я сразу отметил, что он сильно близорук. Он плохо ориентировался в пространстве, и успокоить его, полузрячего, труда не составляло; освежившись ветром, который он поднял, бестолково размахивая руками, я точно уложил удар ему в солнечное сплетение. Он вывалил язык, переломился пополам и углом рухнул на пол.

–  Ну уж извини,  – сказал я Девушке с римских окраин.  – Вы первые начали...

Она плакала, тихо, монотонно – так плачет собака, у которой отняли щенков. Что-то здесь было не так.

Похоже, что я опять сделал глупость.

Я прошел в ванную, намочил полотенце, положил парню на лоб. Она успела накинуть на себя халатик. Вдвоем мы натянули на него трусы, затем я перетащил его на кресло; он приходил в себя, в его беспомощных глазах медленно прорастало выражение осмысленности.

–  Ничего, сейчас пройдет,  – ободрил я его.  – В другой раз бей ногой в пах. Это эффективнее.

Я взял с тумбочки очки и нацепил их ему на нос.

Господи, он оказался студентом. Точно тем персонажем, каких малюют карикатуристы, если им надо изобразить не каменщика и не сапожника, а вот как раз именно студента, шурика: худ, анархически всклокочен, толстые стекла очков и абсолютная неприспособленность к жизни.

Он вопросительно смотрел на Девушку с римских окраин.

–  Брось, приятель,  – успокоил я.  – Оставь догадки, это все так, ерунда... Мы с Алисой друзья детства. Мы в школе занимались в авиамодельном кружке. Вчера наш авиамодельный учитель скончался, вот я и пришел сообщить ей скорбную весть. Да, между нами была. когда-то пылкая любовь, но это была любовь к планерам. Алиса! На два слова...