Павел Саксонов - Можайский — 2: Любимов и другие
— Всё просто, господа, успокойтесь!
Его сиятельство — со свойственной только его харизме силой — призвал всех нас к порядку и пояснил:
— Все свои страшные травмы — за исключением, конечно, отрезанной головы — Мякинин получил не на даче Кальберга. Он был еще жив, когда его доставили в подвал, но, очевидно, находился без сознания и разве что бился в конвульсиях. Связали его отнюдь не ради того, чтобы он не сбежал, а исключительно… гм… ради удобства транспортировки. Говоря попросту, братец его — Алексей Венедиктович, — так лихо перерезавший себе горло в моем кабинете, сбросил несчастного с крыши. Отсюда и все переломы, и размозженное лицо… А вот духу довести дело до конца у него не хватило. Сергей Ильич! Помните, насколько жалок был этот, прости, Господи, гражданский инженер в Плюссе?
Инихов утвердительно закивал:
— Да-да! Зрелище было и впрямь отвратительное. Вел себя — ну, чисто баба! Правда, тогда мы все подумали, что это на него от братской любви так навалилось.
Его сиятельство подхватил:
— Именно: подумали, что от братской любви. А на самом-то деле… всего-то и есть, что он — мужичонка sans couilles[14]!
Допускаю, что строгий цензор эти слова его сиятельства вычеркнет, но из песни, как говорится, слов не выкинешь! Неожиданно грубое, откровенно вульгарное определение, данное Можайским Мякинину-старшему, разом открыло глаза на многое. Мы только вздохнули.
— Увидев, что несчастный жив, он не сумел его добить. У него не хватило духа даже на то, чтобы дождаться его кончины и самостоятельно спрятать тело. Нет! Он бросился за подмогой, и бросился туда, где рассчитывал ее получить. И получить-то ее он получил, да вот не так, как он мог надеяться. Правда, Николай Вячеславович?
От неожиданности обращенного к нему вопроса наш юный друг вздрогнул всем телом. Даже могло показаться, что он испугался, но если это и был испуг, то разве что мистический:
— Как вы догадались?!
Плечами пожал не только Юрий Михайлович. Плечами пожали все, включая и меня самого: решительно, наш юный друг — при всей своей живости в целом — быстротой соображения не отличался. Впрочем, любезный читатель, давайте эту его конкретную заминку спишем на неудачное для поручика стечение обстоятельств и, прежде всего, — на затмевающее разум возбуждение. А возбужден наш юный друг был настолько, что даже сидеть спокойно не мог. За все время своего присутствия в моей гостиной он только и делал, что вытанцовывал ногами круги меж кресел и столом, останавливаясь изредка и лишь тогда, когда на его пути возникало препятствие. Как, например, в виде сорвавшего с его шеи шарф Митрофана Андреевича.
Оно и понятно: сначала — неприятная сцена в канцелярии всё того же полковника, потом — похищение. Далее — кошмарный подвал, общение с бандитами, отчаянная игра и — миллионы в чемодане! Я и за свое-то хладнокровие не мог бы поручиться, случись такое со мной, а уж осуждать пережившего всё это молодого человека — значит ворчать понапрасну. Вспомним, читатель, и наши собственные промашки, когда — по весеннему возрасту — наши мозги не очень-то сообщались с ушами!
Итак, поручик вздрогнул, задал глупый вопрос, а мы пожали плечами.
— Если мне не изменяет память, Николай Вячеславович, в своем прелюбопытнейшем повествовании вы остановились на описании музейного образца кандалов. Окажите нам всем любезность: расскажите, что было дальше?
Инихов, не без иронии посмотрев на ошеломленное лицо нашего юного друга, задымил сигарой.
Поручик, опомнившись и как бы одернув себя, зачастил:
— А, да-да, конечно… Кандалы… Ну, в общем, правильно Юрий Михайлович определил: не заковывал никто Мякинина в кандалы и вообще ни к чему не привязывал, как было решили мы на совещании ночью. Да и в подвал гимназиста положили совсем не для того, чтобы задушить его в дыму пожара. Просто уж очень много крови было: барон не хотел, чтобы все его ковры на выброс пошли!
— Значит, Кальберг все-таки был на пожаре?
— Да, господин полковник. Sans afficher[15] сей факт, но все-таки был. Это стало возможным, благодаря…
Митрофан Андреевич только рукой махнул:
— Знаю!
И добавил уже раздраженно:
— Чтоб и в аду им пожары тушить!
Раздражение брант-майора было понятно, но о нем мы еще поговорим: чуть позже и к месту. А пока вновь предоставим слово поручику:
— Вот вы смеялись, господа, над тем, что будто бы вкус у моих похитителей был никудышным: мол, как же иначе они могли бы пить испорченное вино? Однако никто его и не пил: бутылки просто стояли на ящике. Все откупоренные, все — початые, но просто стояли: кружки наполнены не были. Когда я с отвращением выплюнул предложенное мне бордо, студенты лишь развеселились. Особенно веселился ряженый пожарным: «Да, тезка, не фонтан напиток, не амброзия! Да ведь и я — не Ганимед[16]!»
— Тезка? — Инихов наклонился вперед, выставив сигару вместо указательного пальца.
— Как! Вы еще не узнали их имена?
Поручик искренне удивился: ему почему-то казалось, что все без исключения обстоятельства дела уже известны, а уж такая мелочь, как имена похитивших его молодых людей, — подавно. Откуда ему было знать, что нелогичное, приведшее к черт знает чему поведение Гесса, помчавшегося из «Анькиного» к Молжанинову, стало причиной того, что мы и сами о студентах Военно-медицинской академии узнали буквально за четверть часа до появления поручика в моей гостиной? Мрачный, немногословный Вадим Арнольдович едва успел обмолвиться об этой детали, казавшейся ему настолько незначительной на фоне им самим учиненных безобразий! Да ведь и то: уже известно было, что какие-то имевшие отношение к медицине люди в деле обязательно принимали участие, а уж студенты они или нет, и если студенты, то чего, несчастному Вадиму Арнольдовичу и впрямь уже не могло казаться важным.
— Нет, поручик. Их имена мы еще не узнали.
— Но как же?..
Взгляды всех невольно обратились на Вадима Арнольдовича, и тот потупился, и потупился он с тем большим отчаянием, чем больше было осознание им собственной вины.
— Продолжайте, поручик. — Инихов опять откинулся на спинку кресла и сунул сигару в рот.
— Да, Николай Вячеславович, продолжайте. — Его сиятельство отвел от Гесса свои улыбающиеся глаза и перевел взгляд на нашего юного друга. Поручик поежился, хотя он-то за собой никакой вины не ощущал! — Стало быть, тезка ваш — ряженый пожарным?
— Так точно, Юрий Михайлович!
— Ну, и?
Наш юный друг, буквально соловея под улыбающимся взглядом своего начальника, забеспокоился:
— Вы полагаете, это имеет значение?
Можайский пожал плечами.
— Видите ли, Юрий Михайлович, — беспокойство поручика стало беспредельным, — я не позаботился установить… ну…
— Что?
— Эта связь ускользнула от моего внимания!
Можайский промолчал, но вдруг Михаил Фролович коротко хохотнул:
— Да перестаньте вы так на него пялиться! Не видите разве: вы его пугаете до полусмерти!
Поручик побледнел, а лицо его сиятельства, всегда такое мрачное, неожиданно — хоть и на мгновение! — прояснилось. Превозмогая физическую немощь, физическую, если угодно, невозможность изменить обусловленное травмой выражение своего лица, наш князь — вот уж воистину недаром его так прозвали! — навел на свое лицо что-то, напоминающее просьбу извинить:
— Простите, Николай Вячеславович. Все время забываю, что вы среди нас — новичок. Не хотел вас смутить, просто внимательно слушаю. Выбросьте из головы имена: нет никакой связи между вами и тем, что ряженый пожарным — ваш тезка. К делу это не имеет никакого отношения. Продолжайте, прошу вас!
Услышав это, а главное — увидев, каких усилий стоило Можайскому изменить выражение своего лица, наш юный друг сначала побледнел еще больше, а потом густо покраснел: от смущения и неловкости. Впрочем — к чести его сказать, — смущение и неловкость эти поручик испытал не так, как их обычно испытывают люди совершенно здоровые перед видом чьих-то увечий, а от стыда за собственную несообразительность, вынудившую князя так потрудиться.
Мы притихли. Даже Чулицкий, ставший невольным инициатором этой сценки, сделал вид, что внимательно и очень заинтересованно рассматривает этикетку бутылки. Должен заметить, что этикетка и впрямь заслуживала внимания — господа Смирновы наворотили на ней что-то совершенно невероятное, — но вряд ли кусок бумажки на стекле, каким бы необычным он ни был, действительно мог в такой момент приковать к себе внимание начальника Сыскной полиции!
Его сиятельство усмехнулся:
— Ну, будет, господа!
Мы выдохнули и оживились.
— Продолжайте, поручик, продолжайте!
Наш юный друг опрокинул стопку — исключительно в целительных целях — и вернулся к своему рассказу:
