Виктор Попов - Степняки
Я даже удивилась, почему меня в сельсовет выбрали, а не кого другого. По-моему, все достойные были.
Колхоз наш назывался имени Краснова. С тридцать четвертого как пошли у нас урожаи, так до сорокового и шли. Мы хорошо на ноги стали. А когда меня депутатом выбрали, пришлось большую работу вести. Днем колхозные дела делаешь, а ночью с единоличниками, которые хлеб не сдают, разговариваешь. А куда разговариваешь, грамотешки-то, господи, четыре класса. Но по тем временам все равно считалось - грамотная. Сами мы тогда пример показывали и по обязательствам сдавали и больше. Тогда я, наверное, и поняла, что значит пример показывать.
Перед самой войной замуж вышла. Переехали в Казахстан. Ушел муж в армию, я думала: хоть бы жив остался. Пусть раненый, пусть какой, только бы живой пришел. Пришел. Но не ко мне. Хотя перед этим письмо написал: жди, скоро дома буду. Я жду. Прибрала все, запасла разного. Месяц нет, другой, а тут - уборочная. Вызвали меня в райком, говорят: "Поедешь уборку организовывать. Уполномоченным". Я было о муже хотела сказать, да и постеснялась. Люди после войны голодуют, им каждый грамм хлеба дорог, а я со своим личным. Дала соседке ключи, наказала, что если без меня муж приедет, чтобы встретила, и уехала.
Ну, она и встретила... Стал он у ней жить. Потом прощения просил, но не могла я ему простить. Плакала, правда, сама с собой, но все равно не простила. Я ведь не сама по себе уехала, люди же тогда как голодовали.
А соседка в столовой работала, она-то уж его подкормила.
- Трудно было с этим помириться?
- Когда несправедливо, всегда понять трудно. Я и так и так соображала, сначала себя поедом ела, а потом подумала: за что? Что я ему плохого сделала? Сейчас я уже в годах, пережила еще много, но все равно считаю, что права была. И что поехала уполномоченным, права, и что не простила, опять права. Он тоже, небось, тогда себя правым считал. Значит, каждый из нас прав. Он по-своему, я по-своему. Просто правота у нас неодинаковая.
* * *
Вотг, собственно, и весь рассказ Ульяны Ерофеевны.
Немного я из него почерпнул. А дальше, сколько ни пытал, вроде закрылся человек: "О чем еще рассказывать? Все обсказала. Может, даже чего и лишнего".
И ушел я не солоно хлебавши. Только лишь с впечатлением, что вот встретился мне еще один человек трудной, но благодарной судьбы, который с ручкой походил, которого колхоз на ноги поставил и который впоследствии (не вследствие ли?) рассудил, что ради того, чтобы люди не голодали, о себе можно на время и позабыть.
Да ведь это так, штрих только. А вот общее уважение, о котором говорил Георгий Тимофеевич, оно-то откуда? Как явилось, на чем держится? Не давала мне эта мысль покоя и потому последующий разговор с шофером Сашей Бовтом и заведующим совхозным гаражом Николаем Антоновичем Воротиловым я отнюдь не считаю случайностью.
Возник разговор, даже и забыл когда, - то ли на ночной ток мы собирались, то ли по какому другому маршруту. Помню только, дело было поздним осенним вечером. Что-то между десятью и одиннадцатью. Перед тем, как отправиться, Николай Антонович озаботился:
- С горючим как?
- Под завязку.
Как правило, далекие колхозные и совхозные нефтебазы работают часов до семи только, и потому я поинтересовался:
- У вас заправка круглосуточно?
- Ерофеевна круглосуточно, а заправка - от и до.
Саша, скажи товарищу.
Оба засмеялись.
- Нет, серьезно.
- Николай Антонович верно говорит. Наша завнефтебазой - человек. Кузнецова Ульяна Ерофеевна. Верите, нет, а во время посевной и уборочной не понять, когда она отдыхает. Бывает, не рассчитаешь с горючим или тебя в рейс неожиданно разбудят, так к ней ночь за полночь. Постучишь легонько, а она вроде бы и не спала. Выходит, уже одетая. Погремит замочком, у нее все цистерны, как собачки, на цепях, заправит, станешь спасибо говорить, она только рукой махнет: "На работе какие счеты. Одно дело делаем. Ты-то вот, небось, тоже не спишь"... Не знаю, как другие, а я после таких слов с каким-то особым настроением от заправки отъезжаю...
Близко лег к первому второй штрих.
И снова мы сидим с Ульяной Ерофеевной в ее крохотной, пропитанной запахом бензина конторке. Только теперь я уже не наобум лазаря пришел. Из разговоров с парторгом совхоза я кое-что нужное почерпнул и теперь уточнял детали.
Как-то так уж повелось, что в наше грандиозное время мы, в основном, рассуждаем масштабно. Оперируем, в основном, миллионными цифрами. Ткань миллионы метров, хлеб - миллионы пудов, сталь, нефть - миллионы тонн... О меньшем и говорить нам кажется неловко.
- Это все правильно, - соглашается с моим шутливым замечанием Ульяна Ерофеевна. - А я, когда у меня горючее расплескивается, за каждую малость переживаю. Вот вы говорите, что я за колонки воевала.
Толку-то что? Колонки привезли, поставили, а заправляем все равно ведрами. Там ливнешь, там плеснешь.
Сколько об этом на партсобраниях говорить можно?
До пенсии ведрами, видать, дотаскивать придется. А все одно - душа не терпит. Переживаю и переживаю...
Будто мне больше всех надо... И за людей - тоже переживаю. Я вот, когда малой была, велосипеда и того не видала. А сейчас люди сплошь пешком ходить перестали... У кого машины свои, а мотоциклы... опять же помню, когда в деревне движок застучит, хоть с какого конца улицы слышно. Уже знаешь: кино привезли.
А теперь, если по слуху, то у нас - целый день кино.
И все одно, сколько ни стучи, а нефтебазу не минуешь.
Каждый: "Ерофеевна, Ерофеевна". А что Ерофеевна, был бы он мой, бензин-то. Не могу помочь людям и опять переживаю.
* * *
Вечереет. За окнами хозяйничают сумерки. Давно я пришел от Ульяны Ерофеевны в контору, где мне организовали ночлег. Можно бы и почитать, да что-то не читается. Сижу, думаю: из чего же все-таки образовывается уважение к человеку. В голову лезет масса слагаемых: тут тебе и воля, и интеллект, и храбрость, и доброта. Много всяких "и". Пытаюсь втиснуть составляющие в ориентировочную психологическую формулу, но мартышкин труд упирается в такое соображение: а если не "и", а "или"? Бывает же, что человека не за комплекс качеств уважают, а за какое-то одно конкретное.
Так ни до чего и не додумался.
И вот на днях - телефильм. Все-то там разумно, все непременно. Захотел человек стать авторитетным - и стал им. Эх, если бы в жизни-то так...
САНДРО
Покачав крыльями, самолет развернулся, пошел на посадку. Казалось, он легко провалился, а земля подскочила ему навстречу. Все быстрей, быстрей она поднималась и, наконец, дрогнув, ринулась под колеса.
В последнем недосягаемом усилии взвыли винты и - тишина. А в тишине, которая была в этот момент особенно обостренной и мудрой, голос чуть исступленный, как звук рвущейся материи:
- Дома, товарищи...
Вышел второй пилот, сказал буднично:
- Вылазь, приехали.
Для пилота это был и обыкновенный день, и обыкновенный рейс: через Вену в Марсель, а потом обратно на черноморское побережье. Вот уже скоро месяц, как он возит из Франции репатриантов - бывших военнопленных. Пилот настолько привык к тому, как ведут себя возвратившиеся, что его уже не трогают ни их слезы, ни бессвязные выкрики. Не волнуется уже пилот волнением возвратившихся. Это ведь только на первых порах - радость встречи. А как она обернется, встреча-то. Месяц перевозит его машина репатриантов, и пилот знает, что, когда люди выйдут из самолета, их построят по четыре в ряд...
- Стано-вись!
Изо дня в день, много месяцев подряд слышали бывшие пленные эту команду на чужом языке, исполняли быстро и бездумно. Но сейчас она была необычной - русской была, родной! Повторять ее и то радостно:
- Становись, товарищи, становись...
Шли по четыре в ряд, через весь город, в бараки. Но барачная неприють не вызывала протеста. Понимали люди: не все возвращаются с незамутненной совестью, не все имеют одинаковое право на гостеприимство Родины...
* * *
- Андресян Сандро Саркисович?
- Точно.
- Как в плен попали?
- Под Харьковом попал. В окружении был.
- Не бежал из плена?
- Почему не бежал? Четыре человека бежали. На цементном заводе прятались. Потом с партизанами мосты рвали, железную дорогу рвали. Командиром товарищ Леон был.
- Какой Леон?
- Товарищ Леон. Командиром партизан был.
Склонившись над протоколом допроса, лейтенант что-то быстро стал писать. Шелестело перо, шелестела новенькая портупея. Иногда лейтенант задавал неожиданные вопросы и, не давая Сандро времени подумать и вспомнить, требовал ответа. Сандро не боялся спутаться - он на самом деле из плена бежал, на самом деле партизанил, на самом деле отрядом командовал товарищ Леон. Фамилии его, правда, Сандро не знал, да о ней лейтенант и че спрашивал. Его интересовало иное.
Вот, например, Андресян говорит, что город, куда его привезли немцы, называется Вильфран, а на карте такого города нет. Шамбера тоже нет. Сандро не подозревал, что глотает окончания, и настаивал, что такие города есть. Как же нет, когда около Шамбера он впервые во Франции увидел овечек. Тогда он еще показал товарищу Леону на пастуха и сказал: "Чабан". А товарищ Леон повторил, запоминая новое слово: "Тша-бан". Есть такой город. Шамбер и окрестности его очень похожи на Армению. Есть горы в сосне и виноград, и абрикосы.
