Виктор Попов - Степняки
Наш, разумеется, отказывается от назначения, и в колхозе воцаряется чинная благодать.
Я ничего плохого не хочу сказать в адрес молодого человека. Он предприимчив, настойчив, рассудителен.
Посему - авторитетен. Но на протяжении фильма меня не оставляло недоумение: при чем здесь школа? Товарищ явно выбрал себе .не ту дорогу. Он - не плохой организатор, завидный хозяйственник. На этой стезе ему карты в руки. Но педагогика... Какова тут роль педагогики?
И еще думалось: вот как может подвести желание показать авторитетным ради самого понятия - авторитет. Для этого приходится заставлять героя не жить, а совершать поступки. Даже такие, в которые поверить невозможно, ибо когда наш молодой человек, вчерашний горожанин, в одиночку начинает валить лес, это, кроме улыбки, ничего не вызывает. С равным успехом он, по воле сценариста, мог бы без подготовки заняться, допустим, кузнечным делом или портняжным ремеслом.
И припомнился мне в связи с этим другой вариант.
Тихий, неброский, но по-настоящему основательный, ибо идет он от естества, а не от показа. Авторитет, завоеванный всей жизнью человека и утвердивший себя не собственным благовестом, а признанием окружающих.
Нынешней осенью разговорились мы с директором Хабарского мясного совхоза Георгием Тимофеевичем Рясновым. Если коротко тематизировать направление беседы, то шла она в русле "человек и место". Перемыли мы косточки тем "номенклатурным", которые с одинаковой охотой идут руководить и потребсоюзом и баней, управлять совхозным отделением или овощной базой. Абы у какой-никакой, а - власти. В связи с этим я стал рассуждать об авторитете подлинном и дутом.
Георгий Тимофеевич слушал, время от времени кивал, соглашался, но ответил вовсе для меня неожиданно:
- Вот вы говорите об авторитете. А что он такое?
Ведь авторитет не вещь, рукой не пощупаешь. Одним кажется, что Петр Иванович, к примеру, авторитетен, а другие его так охарактеризуют, что только держись.
- Здесь уж мнение большинства. Остальное - субъективизм.
- Так-то оно так, но ведь любое суждение вам субъект излагает. Вот хотя бы обо мне. Разрешил я сегодня этому субъекту взять автомобиль, чтобы комбикорм на двор привезти, он ко мне - всей душой, отказал... подойдите к нему в этот момент, он на меня сорок бочек арестантов накатит. Сорок, да еще одну... Для пущей достоверности.
- Вопрос в том, как отказать.
- Именно. Отказать и разрешить - тоже. Иной разрешает, будто услугу делает, другой отказывает, словно рублем дарит. А вот если человек не властен ни разрешать, ни отказывать, а его, тем не менее, все считают авторитетом?..
- В житейских делах, что ли?
- Ив них - тоже. Кстати, напрасно вы иронизируете. Житейский авторитет, по-моему, самый трудный.
Деловым человеком не каждый сельчанин себя назовет, а что по житейской части он - дока, редко кто сомневается. И уж если селянин в этом качестве кого признает, значит тот и в самом деле заслужил. Но вообщето житейский авторитет без делового немыслим. Знаете, как это в пословице говорится, хорошая слава дома лежит, худая - по дорожке бежит.
В том, что рассуждение это явилось неспроста, сомневаться не приходилось. Ясно же, что стояла за ним определенная личность, и Георгий Тимофеевич готовил подходящую почву. Я об этом спросил прямо. Георгий Тимофеевич кивнул:
- Совершенно верно. Ульяна Ерофеевна Кузнецова. Сейчас она у нас заведует нефтебазой. Я ее давно, еще с Ключевского района знаю. Партийная. Кажется, еще с довоенных лет... Впрочем, в дате, вполне вероятно, ошибаюсь. Только знаю - коммунистка старая. На разных работах се испытывали - полевым бригадиром была, дояркой, животноводом, кассиром в госбанке... и везде - признание. Бывают люди безотказные - куда ни пошли, всюду пойдут. И работать будут. Но только по обязанности, не по душе. У таких людей все от сих до сих размерено. Столько-то совхозной работе, столькото - домашней. При этом все помыслы - о домашней.
Все остальное - вроде нагрузки. У Ульяны Ерофеевны и то и другое--вместе. Нефтебаза. Проще, вроде, и не придумаешь. Заправил автомобиль, сделал о том отметку и сиди себе, жди следующий. А ночью? Это в городе круглосуточно заправка работает, у нас - до вечера только. Так вот Кузнецова, если в том производственная необходимость случится, ночь за полночь встанет и отправит машину в рейс. А во время посевной и уборочной такая необходимость каждую ночь по нескольку раз возникает. А Ульяне Ерофеевне уже пятьдесят пять. На пенсию могла бы идти, да отпускать не хочется. Впрочем, и сама она пока не собирается. Недавно мы одной работнице квартиру дали. И невдомек той, что ходатаем за нее Кузнецова выступала. Вообще, сама у себя она будто на втором плане. Это у нее, по-моему, необходимостью стало. Депутатская закалка.
- Она что у вас, депутат? Какого совета?
- Сельского. Только не у нас. Еще в тридцать седьмом, в первые выборы депутатствовала. У нее, если можно так сказать, авторитет свою биографию имеет.
Впрочем, что это о ней я да я, с ней самой поговорите.
* * *
Крохотный домишко, насквозь пропитанный терпким, въедливым запахом бензина. Глухое, без форточки оконце глядит на ворота, из которых вползают на территорию крутобокие самосвалы и голенастые вездеходы. Конторка нефтебазы.
Сидим. Разговариваем.
Медленно, трудно проходит передо мной жизнь женщины, с которой не хочет расставаться совхозная администрация, да которая и сама не торопится на отдых.
Хотя нуждается в нем, на мой взгляд, в полной мере.
Рассказывая, Ульяна Ерофеевна нет-нет да и проведет по глазам тыльной стороной ладони. Вздохнет тяжело, задумается. В один из таких моментов мне стало неловко и я сказал:
- Может не надо, потом когда-нибудь?
- А у меня и потом так будет. Я ведь не потому плачу, что жизнь тяжелая была, а потому что вспомнить есть что. Кому вспомнить нечего, у того и слез не будет. Нынче мои слезы - вода. От них томительно только, они не горькие. А были горькие. Такие горькие были, не приведи господь. Сейчас у меня покоя больше, чем переживаний. В мои года о ком больше переживают - о детях, конечно. Вот и я. Вы подошли, человек незнакомый, слышу меня спрашивает, я так и осела вся.
Ну, думаю, Володька чего-то набедокурил. В Рубцовске он, в сельхозтехникуме. Боевой у нас Володька.
А Виктор, наоборот, смиреный. Когда он в мединститут поступил, отец ему так и сказал: "Куда тебе, такому смиреному, ты курицу и ту не зарубишь, а то - хирург". За Виктора я не боюсь, а вот Володька... Осела я, а потом сразу отошла - недавно он письмо прислал, пишет: "Папа, ты больной, я знаю. Только за меня ты не беспокойся". Хотя он и боевой, я ему верю.
Я вообще людям верю, а сынам - тем более. Трое их у меня. О двоих я уже сказала, а старший и вовсе на родительских глазах. Агроном на центральном отделении.
Кончил техникум, сейчас заочно сельхозинститут кончает. Ребята у меня все на своей дороге стоят. Так что я и говорю, что у меня покоя больше, чем переживаний.
Обычная вещь. Как только начнет пожилой человек говорить о своих делах, непременно сведет разговор на детей. Это понятно. Ведь не только в том она, жизнь, как сам ее прожил, айв том, что людям оставил. Одни славны бессмертными творениями, другие - потрясающими открытиями, третьи невероятными подвигами.
Но таких - немного. Большинство же увековечивает себя в детях. И большинству совсем не безразлично, каково вековечие. Потому и волнуются, потому о себе - с неохотой. Долго, долго я возвращаю женщину не к вчерашнему и позавчерашнему, а к тому давнему, о чем говорить хотя и тяжело, но отрадно, ибо давнее и есть воспоминания, которые убеждают, что не только в детях продолжает себя Ульяна Ерофеевна. Она сама, ее жизнь пример. Пример своеобычный, вылепленный требованиями грандиозной эпохи. В свое время Александр Безыменский писал: "Мы, голодные, жизнь творили!" Так вот Ульяна Ерофеевна - из творцов. Тех самых, голодных, неуемных, сильных верой своей и своим энтузиазмом.
Мне нередко приходилось слышать фразу: "Всем обязан Советской власти". Одни имели в виду свое благополучие, другие - образование, третьи... в общем, каждый свое имел в виду. А Ульяна Ерофеевна вот что:
"Спасибо государству, я ему жизнью обязана. В НовоПолтаве меня так и звали - "колхозная дочка". Отец у меня пил по-страшкому. В тридцать втором-тридцать третьем годах в нашем Ключевском районе сильная засуха была. Хлеб погорел, картошка только мало-мало уродилась. И та вялая, как вареная. Мы с матерью в колхозе тогда работали. Отец не пускал, так мы самоправно пошли. А отец, хоть не работал, все пропивал, что мы приносили. Сказать неудобно, а я ведь тогда с ручкой ходила. Насобираю, кто чего даст, тем с матерью и жили. А в тридцать четвертом хорошо уродилось. Мать и меня колхоз коровой премировал. Так отец ее со двора согнал. И корову и нас с матерью. Все кричал: "Ничего мне с вашего колхоза не надо". Ушли мы. Так и стала я колхозной дочкой. Сперва на разных работах работала, потом дояркой. Со старанием работала, как могла старалась. Да все тогда старались.
