Владимир Романовский - Генерал и его женщина
Поначалу это забавляло, потом стало раздражать и, наконец, им овладело непреодолимое желание удушить её во время любовного свидания. Он стал мрачен, задумчив, рассеян, и кривая его гонораров резко пошла вниз. Наверно сам мой вид действует на интеллигентных женщин, как трибуна на депутата: возбуждает у них речь, с горечью думал он. Чтобы не доводить дело до преступления, он сбежал к Фокину в "Чистые Ключи". Только узнав от Ликунова, что его ученая дама нашла новый объект для исследований, он вернулся в Москву.
Были у него и другие подруги, не такие цепкие, с ними он расставался просто и обыденно, и с каждым новым знакомством все острее чувствовал, что без любви, без её мучительной жажды, все его встречи с женщинами превращаются в какую-то пресную, утомительную работу и не стоия ни затраченного времени, ни выпитого вина.
И вот месяц назад Петрунин случайно встретил в электричке Юлию, младшую сестру Сергея Фокина, и для него началась новая жизнь. Тогда он по обыкновению приехал на майские праздники в Чистые Ключи, подышать, как он говорил, российским воздухом. Фокин поселил его в своей старой избе, а сам уехал к семьей на центральную усадьбу. Кормить и обхаживать Петрунина он поручил соседу.
Петрунин привез с собой рукопись новой статьи и ещё какую-то литературную мелочь, надеясь в тиши поработать.
Утром сосед подал завтрак прямо в постель, как на западе, только вместо подноса в руках он держал широкий медный таз, на котором взамен аристократического кофе сверкал стакан самогона. Рядом стояла кружка парного молока.
- Пей, - ласково, но требовательно сказал сосед. Он был уже навеселе. Петрунин посмотрел на часы: девять утра, потом на соседа, поколебался секунду-другую и выпил. Сосед, так же решительно, поднес молоко:
- Запей.
Петрунин опять подчинился и, не переводя дух, припал к молоку. Самогонка была-так себе, а молоко - высший сорт, он сразу это понял: густое и душистое. Стенки кружки, когда он поставил её на поднос, так и остались белыми.
- Красота, - сосед удовлетворенно сверкнул глазами, - с нашим молоком не обалдеешь, даже если по три раза в день прикладываться. В голове только гудит немного, зато на душе - благодать. А куда денешься: жажда.
- Да как же вы работаете? И вообще... - Петрунин вдруг почувствовал, как, несмотря на уверения соседа, голова пошла кругом, словно он только что упал с карусели.
- А очень просто: стакан самогона, стакан молока. Только молоком и спасаемся. Раньше, до реформ даже план совхозу перевыполняли, хоть и под мухой... Стакановцы.
- Легче вообще не пить, - сказал Петрунин и, схватив карандаш, записал неизвестное слово "стакановцы".
- Вообще? - сосед посмотрел так, словно перед ним был не российский писатель, а инопланетянин.
На третий день Петрунин, которого в завтрак , обед и ужин приладился навещать сосед, сбежал в Новозаборск. И вот там, на посадке в электричку он и увидел Юлию.
Он знал, что она была замужем, когда-то Фокин даже приглашал его на свадьбу сестры, но он так и не поехал. Потом, спустя уже много лет, он случайно узнал от него, что жизнь её сложилась неудачно, суженый пил по-черному, колотил её неизвестно за что, а потом бросил работать и едва не угодил под суд. А когда в разгар перестройки в Новозаборске полностью исчезла водка, он напился тормозной жидкости и умер.
Петрунин, с которого ещё не сошел хмель после подношений соседа, бросился через толпу к Юлии.
Она была в светло голубом платье, загорелая, будто только что с юга. Петрунин внутренне ахнул, и, проклиная себя за то, что так и не собрался съездить к ней, а ведь ему несколько раз намекал Фокин, проклиная эту глупую свою лень, устремился в вагон, в который она только что вошла. Она ему искренне обрадовалась, и они тогда проговорили все полотора часа до Москвы. О чем они болтали, он толком и не помнил. Помнил только, как хотел произвести на неё впечатление и страшно боялся, что у неё кто-нибудь уже есть, какой-нибудь молодой лоботряс, который ни черта не разбирается в женщинах и способен только обидеть её.
С той поры он трижды встречался с ней в Москве, она возила туда какие-то отчеты, и незаметно для себя начал ощущать её постоянное присутствие в мире. Что бы он не делал, она была рядом. Она разбудила в нем какую-то безоглядную силу, отчаянное бесстрашное состояние, которое он у себя никогда не предполагал. Ему открылось, что жизнь коротка, и надо идти напролом, не стесняясь: терять ему всегда было нечего, а теперь - тем более. И все-таки, оставаясь один, он томился в сомнениях. Этого ещё не хватало, думал он. Мне пятьдесят два, ей тридцать пять. У каждого свои песни, свои слова и привычки. Мы будем говорить на разных языках, как чужестранцы. Бесперспективное дело. Бес попутал. Или ангел?
Петрунин верил в биополя, передачу мыслей и чувств на расстояние и нисколько не сомневался, что от неё исходило родственное его природе, теплое энергетическое сияние. Возможно и она чувствует то же самое, думал он, но спрашивать не решался, даже избегал. Ему хотелось, чтобы она сама высказала это, и вот тогда он и приступит к решительным действиям.
При встречах он рассказывал литературные сплетни, шутил, ну просто надрывался, чтобы выглядеть остроумным, и с удовольствием замечал, что это ему удавалось. Однако, на приглашение посетить свою холостяцкую квартиру она неизменно отвечала отказом.
Тогда он сам приехал в Новозаборск. После ужина Юлия отправила его ночевать к своему соседу, Ивану Ивановичу Красильникову. С ним они раздавили две чекушки и всю ночь вспоминали старое время.
- Ты присматривай здесь, пока меня нет, - внушал Петрунин Красильникову.
- Как это присматривать? - насторожился тот.
- В хорошем смысле. Жениться я хочу. Прошу тебя как будущего посаженного отца, понимаешь? Это даже больше, чем отец родной.
- Не староват ты для жениха-то?
- Нет, по статистике, это самые крепкие браки. У тех, кто по второму заходу.
- По статистике, по статистике... По твоей статистике, у нас уже подъем производства начался, а жрать все нечего, - проворчал Красильников, но помогать обещал.
Длинными одинокими вечерами Петрунин вспоминал, как она сидела напротив-красивая, просто обворожительная, такая близкая и недоступная-и, закручивая на палец свои белокурые локоны, молча слушала его, отзываясь на его шутки одними глазами. Единственная женщина, ради которой он не пожалел бы миллион. Если бы он у него был.
Он был истомлен, выбит из колеи, перо валилось из рук, и тонкий денежный ручеек гонораров снова начал пересыхать. Любовь, даже не успев толком расцвести, уже приносила финансовые убытки, сокрушался он. Дальше тянуть было просто невозможно: росли цены, уходили годы.
Сегодняшний свой приезд в Новозаборск он решил сделать историческим. Или он увезет Юлию в Москву, или... О другом варианте он старался не думать.
Было у него здесь и второе дело, литературно-коммерческого свойства. Тоже интересное, но не такое сердечное.
Петрунин не отличался литературной плодовитостью. Он писал медленно и мало. На две исторические повести у него ушло десять лет и почти столько же на то, чтобы их напечатать. На статью в четверть авторского листа он тратил несколько месяцев, чаще всего к тому времени она уже мало кого интересовала. Он всегда слишком много читал, для дум и собственных писаний почти не оставалось времени. Писал он так мало, что когда наступила гласность, ему не за что было краснеть. Зато его приятель Георгий Георгиевич Ликунов, или просто Жора, мог за один вечер изготовить статью на любую тему. Их литературное сотрудничество к тому времени напоминало перекрестное опыление. Ликунов, имевший репутацию ярого западника, критиковал Петрунина, примкнувшего к противоположному лагерю. Естественно, что Петрунин отвечал ему тем же. Стоило появиться статье одного из них, как её тут же в пух и прах разделывал другой. Это давало возможность не только оплодотворять литературный процесс, но и зарабатывать на жизнь. Иногда критические разносы служили взаимной рекламой. Их газетные баталии напоминали показательные бои борцов-профессионалов: выпученные от ярости глаза, мощные замахи, эффектные броски - настоящая, кровавая драка. Мало кто знал, что гонорар от подобных схваток Петрунин и Ликунов миролюбиво пропивали вместе. Одно было неудобно: писали они с разной скоростью. Если появлялась статья Ликунова, отклик на неё Петрунина можно было прождать целую вечность. Чтобы не нарушать гармонии, Ликунову нередко приходилось громить себя самому, но под фамилией друга. Однако в последнее время все эти литературные перебранки уже мало кого интересовали, и дела шли все хуже.
В последний год положение стало просто бедственным. Петрунину все чаще приходила в голову тревожная и оскорбительная мысль, что ни его повести, ни рассыпанные по газетам статьи возможно никогда и никому на всем свете не понадобятся. Он вдруг с ужасом осознал, что никому не нужен, бессилен, что вокруг что-то происходит, какая-то космическая метаморфоза, жизнь меняется прямо на глазах, а самое противное-она катастрофически дорожает, и он уже едва может сводить концы с концами.
