Ли Ванс - Расплата

С бьющимся сердцем я медленно сажусь на скамью вслед за Теннисом и поднимаю программку с сиденья. По мере того как мое дыхание успокаивается, я начинаю различать слова. На обложке напечатано имя Дженны, а под ним — та самая трескучая фраза, которую я учился бормотать еще ребенком, только в ней отсутствует часть про «царство и силу и славу». Еще более странной, чем религиозность Дженны, была ее преданность Церкви, чьи учения так часто выводили ее из себя. Дженна настояла на католической свадьбе и вынудила меня посетить с полдесятка занятий по основам веры и дать торжественную клятву воспитать наших детей «в лоне Единственной Верной Церкви». Дженна нашла способ компенсировать мне тяжесть подобного образования, но вопреки всем нашим усилиям у нас так и не появились дети, которых следовало воспитывать. Было бы лучше или хуже, если бы со мной сейчас был наш совместный ребенок? Возможно, и лучше, и хуже.

Падре Виновски, кюре Дженны, появляется из ризницы, облаченный в черные с золотом одеяния для богослужения. Я рад, что службу проведет он; Дженне он нравился. Они обычно торговали книгами наставлений для прихожан, и каждые пару недель Дженна приходила к падре Виновски домой, чтобы приготовить польские блюда по рецептам его бабушки. Этот полный и суетливый человек бессчетное количество раз обедал у нас дома, причем пил неразбавленную водку до, во время и после трапезы и нервно хихикал, когда Дженна ругала его за бредовые идеи Ватикана — такие, как, например, запрет на использование презервативов. Сегодня кюре выглядит подавленным, веки у него красные, а глаза блестят от слез. Его горе заставляет меня чувствовать к нему еще большую симпатию.

— Питер, — говорит он, приближаясь ко мне, — на два слова.

— Конечно, — отвечаю я, заинтригованный. Теннис тоже начинает вставать, но я кладу руку ему на плечо.

Падре Виновски ведет меня в ризницу, где двое подростков в черных рясах играют в карты. Он выгоняет их и закрывает дверь.

— Если вы не против, я бы хотел сначала помолиться о наставлении, — говорит священник срывающимся голосом. — Возможно, вы тоже захотите помолиться.

Он наклоняет голову, и я следую его примеру, чувствуя себя чрезвычайно неловко, пока он вполголоса бормочет слова молитвы. Проходит тридцать секунд. Падре Виновски поднимает голову.

— Я должен кое-что вам сообщить, — говорит он наконец, нервно сцепив руки. — Не знаю, правильно ли я поступил… Я еще не беседовал со своим исповедником.

— Пожалуйста, — прерываю я его; поведение кюре меня беспокоит.

— Вы знаете, что за последние несколько лет у Церкви было множество проблем с гражданскими властями. Епископ настаивает на том, чтобы мы были как можно осторожнее. Никто из нас не хочет снова привлекать внимание со стороны полиции.

— Расскажите же, что произошло, — прошу я; во рту у меня пересохло.

— Вчера, во второй половине дня, ко мне домой пришли детектив Ромми и его коллега. Ромми спросил меня, давал ли я советы Дженне, и я ответил — нет, не давал, во всяком случае, не официально, и сообщил ему, что обычно мы говорили о книгах. Тогда он поинтересовался, правильно ли будет назвать проведенное с ней время мирским общением, и я согласился и добавил, что мы с ней были друзьями. А потом он спросил, говорила ли она со мной об отношениях с вами. Я сказал, что не могу распространяться об этом.

Слеза ползет по его пухлой щеке.

— Что сказал Ромми? — спрашиваю я, хотя все уже понял.

— Он сказал, что я не могу отказаться отвечать, поскольку я уже признал, что у нас не было церковных взаимоотношений, и если только я не готов поклясться, что Дженна никогда не говорила со мной о вас вне исповеди, он арестует меня за создание помех правосудию. Он пригрозил, что обзвонит все местные газеты и попросит прислать фотографа, а затем выведет меня из парадных дверей моего дома в наручниках. Я не знал, что мне делать.

Прижав ко рту обе ладони, падре Виновски раскачивается на носках взад-вперед, охваченный отчаянием. Где-то на краю моего сознания проскальзывает восхищение изобретательностью Ромми, однако в то же самое время я решаю разобраться с ним.

— Что вы ему сказали? — спрашиваю я, надеясь, что Дженна по крайней мере не вдавалась в подробности.

Священник снова опускает голову и смотрит на мою рубашку.

— Полторы недели назад Дженна приходила готовить. После обеда мы играли в китайские шашки и болтали. Она сообщила мне, что попросила вас уйти.

— И?…

— И что она сделала все, что могла, — шепчет он. — Она обдумывала возможность развода.

Я опираюсь спиной на шкаф, чувствуя опустошение, хотя удивляться тут нечему. Кажется невероятным, что мы с Дженной дошли до этого. Мысль о том, что Ромми тайно злорадствует, из-за того что ему удалось выудить информацию из Виновски, оказывается последней каплей.

— Я любил ее, — с горечью говорю я. — Какие бы у нас ни были проблемы, сейчас это неважно. Она бы хотела, чтобы вы Держали рот на замке. Все это только усугубит горе ее родителей. Я считал вас ее другом.

Секунду падре Виновски молча жует ртом, и из глаз его снова начинают литься слезы.

— Я тоже ее любил, — говорит он.

— Вы любили ее колбасу! — рявкаю я, так бесит меня его влажное лунообразное лицо. — А это не одно и то же.

Он напрягается и расправляет спину, будто я ударил его по лицу.

— Однако это вы встречались с другой женщиной.

Значит, Дженна сказала ему. Теперь мой черед опускать взгляд, и гнев мгновенно уступает место стыду.

— Вы сказали Ромми, что я изменял Дженне? — спрашиваю я через несколько секунд, поднимая взгляд, чтобы удостовериться в верности своих наихудших опасений.

Кюре кивает с каменным выражением лица.

— Дженна назвала вам имя той, другой женщины?

— Нет.

Я тру ладонью лоб, по шее сбегает струйка пота. Все это просто ужасно. Чертов Ромми. Я выпрямляюсь и беру себя в руки.

— Ну ладно, — говорю я. — Думаю, будет лучше, если О’Брайаны узнают все от меня. Я не хочу причинять им еще большую боль сегодня, но завтра же я первым делом нанесу им визит, чтобы извиниться и оправдаться. Думаю, после этого они захотят позвонить вам. Я разрешаю вам сообщить им все, что вы сочтете нужным.

— Думаю, вы не понимаете, — заявляет Виновски, и видно, что ему это неприятно.

— Не понимаю чего?

— О’Брайаны сейчас в соседней комнате. Детектив Ромми беседовал с ними вчера вечером. Они очень расстроены. Они попросили меня сообщить вам, что они не хотят вашего присутствия на похоронах. Если же вы будете настаивать, миссис О’Брайан говорит, что разоблачит вас с амвона.

Я чувствую: еще немного — и меня вырвет.

— Я уже объяснил ей, что у вас есть полное право быть здесь, — продолжает падре Виновски. — И я сказал ей, что как представитель Церкви я строго запрещаю любые несанкционированные высказывания с кафедры.

— И что она ответила?

— Она спросила моего мнения как друга Дженны. — Он поднимает руку и закрывает ею свой стоячий воротник; его взгляд неожиданно становится ледяным. — Я сообщил миссис О’Брайан, что детектив Ромми выдвинул достаточно убедительные доводы и что я разделяю ее позицию.

Недоброе предчувствие холодной рукой сжимает мое сердце: только сейчас мне приходит в голову, насколько отвратительными мои ошибки и грехи могут казаться в изложении Ромми. Наверное, раньше я не мог рассуждать здраво. Я иду к двери и всматриваюсь в маленькое ромбовидное окошко. Церковь полна людей, скорбящие суетятся в боковых проходах и у притвора. Я ни секунды не сомневаюсь, что мать Дженны сделает именно то, о чем грозилась. Я пытаюсь представить себе, как я встаю перед всем этим собранием, чтобы сознаться в грехах и объявить о своей любви. Однако мне даже с Теннисом тяжело говорить. Побежденный, я отворачиваюсь.

— Все зависит от вас, — заявляет падре Виновски. — Я с радостью поговорю с миссис О’Брайан еще раз, если хотите.

— Спасибо, конечно, — отвечаю я, и во мне снова поднимается гнев, — но я ухожу.

Из ризницы есть выход прямо на улицу. Священник машет головой в сторону двери.

— Хотите, я позову вашего друга?

— Нет. — Я не намерен уходить тайком. — Я выйду через ту дверь, через которую вошел сюда.

— Я буду молиться за вас, — примирительно сообщает Виновски, протягивая руку.

— Вы уже сделали для меня более чем достаточно, — говорю я, поворачиваясь к нему спиной. — И я бы не хотел, чтобы вы впредь утруждали себя.

Теннис вопрошающе смотрит на меня, когда я выхожу из ризницы.

— Мы уходим, — шепчу я, перегибаясь через первый ряд скамей.

— Что? — изумленно спрашивает он. — Почему?

— Объясню позже.

Я выпрямляюсь, поворачиваюсь к алтарю и подхожу к гробу. Положив на него обе ладони — дерево холодит мне пальцы, — я закрываю глаза и вызываю образ Дженны. Я вижу, как она сидит нога на ногу на затрапезной кушетке в нашей первой нью-йоркской квартире — той самой, на окраинах испанского Гарлема, которую мы сняли, когда Дженна поступила на юрфак. Она с улыбкой смотрит на меня, ее волосы блестят в солнечном луче, бьющем прямо в окно без штор, а на коленях у нее лежит газета. Я наклоняюсь к гробу и нежно целую его гладкую крышку. Дженнифер Мэри О’Брайан Тайлер, прощай.