Рафаэль Кардетти - Парадокс Вазалиса
Всего за несколько минут Штерну удалось нарушить хрупкое равновесие. Он пробудил в ней мучительные воспоминания и погрузил в пучину сомнений, нисколько не заботясь о последствиях своего вторжения для Валентины. Он все разрушил, оставив ее одну посреди развалин, и за это она была жутко на него сердита. Даже если бы Штерн предложил ей поработать над свитками Мертвого моря, она все равно отказалась бы. Да пошли они к черту, он и его заплесневевший гримуар.
Остановив взгляд на своей все еще полной чашке, Валентина поднесла ее к губам. Кофе уже остыл. Она поморщилась от отвращения.
— Проклятье… Надо было раньше выпить.
Она встала и вылила содержимое чашки в раковину. На обратном пути вытащила из холодильника две поллитровые бутылки пива и, протянув одну бывшему коллеге, уселась рядом с ним на диване, подобрав под себя ноги.
— Я тебя не понимаю, — не успокаивался Гримберг. — Как ты можешь отказываться от такого? После всего того, что с тобой случилось? После…
Он замялся, подыскивая слова.
— После такой катастрофы?
Сказано это было с таким упреком, таким безапелляционным тоном — раньше он никогда не разговаривал с ней подобным образом, — что Валентина едва не разревелась. «Нужно сдержаться — сказала она себе — поплачу позднее, когда останусь одна и смогу предаться грусти без боязни показаться смешной». О том, чтобы доставить Гримбергу удовольствие насладиться этим зрелищем, не могло быть и речи.
— Ты не можешь сказать ему «нет», — настаивал последний. — Только не Элиасу Штерну. И потом, ты же не собираешься провести всю жизнь за подновлением этой ветоши… Ты заслуживаешь большего.
Гримберг был прав. Валентина и сама считала точно так же. Тем не менее слышать это во второй раз за день было выше ее сил.
Слезы вновь перешли в атаку, опасно подступив к глазам.
— Мог бы и не говорить, — заметила она с укоризной. — Ты ведь знаешь, мне и так сейчас непросто… Я не для того тебя позвала.
Тотчас же пожалев о приступе раздражения, Гримберг обнял ее за плечи и привлек к себе. Жест был преисполнен не только нежности, но и несколько неловкой похотливости.
Валентина едва заметно отстранилась. Не став настаивать, Гримберг ослабил объятие: предполагалось, что они давно уже урегулировали вопрос взаимного влечения.
Вторым ее поступком, сразу же после покупки рисунка Марино Марини, стал короткий роман с Гримбергом. Штатный реставратор отдела итальянской живописи, тот был лет на десять старше и своим успехом у женской части персонала музея был обязан приятной внешности и неоспоримому обаянию. Валентина выбрала Марка не из-за его шарма, очков в толстой оправе, кашемировых свитеров с воротником, которые он носил под бархатными пиджаками, или вечно взъерошенных волос. По правде говоря, этот арсенал меланхолического интеллектуала даже немного раздражал ее. Секс с Гримбергом стал для нее своего рода переходным ритуалом, празднованием нового цикла ее жизни, и ничем более.
В их отношениях никогда не было страсти и еще меньше любви. Гримберг просто оказался в нужном месте в нужное время, вот и все. Взаимное влечение привело их в постель, где они познали приятные мгновения. Ни он, ни она и не желали чего-то другого. Все произошло совершенно естественно, без лишних слов.
Гримберг вновь появился в жизни Валентины в тот момент, когда ей указали на дверь, сочтя нечистоплотной, через несколько недель после «несчастного случая». Из всех бывших коллег он оказался единственным, кто открыто оказал ей поддержку. Если она и выдержала тот удар, то частично благодаря Марку. Возможно, он полагал, что это даст ему право вмешиваться в ее жизнь и даже позволит вновь оказаться в ее постели.
Проявив твердость, Валентина сухо отвергла авансы. И дело было даже не в самом Гримберге. Она бы и хотела, может быть, столь простого объяснения, но после увольнения ей вообще было не до мужчин. По правде сказать, она так мало внимания обращала на себя саму, что ничего не могла предложить другим. Валентина чувствовала себя совершенно опустошенной эмоционально и ничего не могла с этим поделать.
Отлично это понимая, Гримберг решил играть роль лучшего дежурного друга.
— Заканчивай уже себя жалеть, — заключил он, поднявшись с канапе и сняв кожаную куртку со стоявшей у двери вешалки. — Другого такого шанса у тебя, возможно, уже не будет. Подумай об этом.
Не в силах уснуть, Валентина большую часть вечера размышляла над предложением Штерна, устремив взор в потолок спальни.
В половине одиннадцатого она приняла решение и набрала указанный в визитной карточке телефонный номер.
Элиас Штерн лично снял трубку после третьего гудка.
— Штерн.
— Это Валентина Сави. Простите, что звоню так поздно.
— На этот счет не беспокойтесь. У меня бессонница.
— Я согласна… Посмотрим, что мне удастся сделать с вашим Кодексом.
— Прекрасно. Я очень рад. Завтра, в первом часу, пришлю за вами моего водителя. Спокойной ночи, Валентина.
— До завтра.
Штерн уже отключился.
Валентина положила трубку рядом с собой, на кровать. Два года назад у нее появилась привычка подавлять ночные тревоги при помощи антидепрессантов, однако в этот вечер она устояла перед соблазном вытащить из ящика ночного столика упаковку «ксанакса».
3
Каждое утро, ровно в шесть тридцать, Жозеф Фарг поднимался по ступеням станции метро «Клюни-ля-Сорбонн», пешком преодолевал ту сотню метров, что отделяла его от «Бальзара», большого ресторана быстрого питания, находившегося на углу улицы Сорбонны и улицы Эколь, и дожидался, пока появится хозяин и откроет дверь.
Фарг посещал это заведение еще в те времена, когда сам был студентом, и с тех пор, на протяжении почти полувека, каждый день приходил сюда завтракать, неизменно заказывая дежурное блюдо, бутылочку «Виттель» (только не из холодильника — слишком охлажденные напитки вызывали у него изжогу, и он потом не мог как следует сосредоточиться на работе) и крем-брюле на десерт.
Он так давно здесь завтракал, что стал таким же привычным атрибутом интерьера, как и ярко-красный бархат банкеток, латунные перила и скатерти в красную и белую клетку. Он был столь невыразительным, что никто не обращал внимания на молчаливую фигуру, забившуюся в дальний от входной двери угол.
По утрам вопрос о природной сдержанности Жозефа Фарга даже не вставал, потому что в такую рань он был единственным клиентом ресторана. Выпив кофе, Фарг поднимался из-за столика, неопределенным взмахом руки приветствовал только начинавший прибывать персонал и поднимал стоявший у ног кожаный портфель, подаренный матерью в тот день, когда он получил степень бакалавра, и на который он каждый вечер с маниакальной тщательностью наводил глянец при помощи специального питательного крема для нежной кожи.
Затем он степенной походкой доходил до главного входа в университет и дожидался семи часов — в это время должны были открываться ворота. Более чем пятиминутная задержка стоила провинившемуся охраннику рапорта, который Фарг лично приносил начальнику службы безопасности.
Жозеф Фарг был воплощением пунктуальности. И то, что имело значение для него, должно было иметь значение и для других. Иначе могла начаться анархия.
Анархию он познал в 1968-м. Он видел, как изображавшие из себя студентов революционеры возводили баррикады и разбирали мостовые, как метали булыжники в полицейских и представителей власти. На протяжении почти двух месяцев, потрясенный, он присутствовал при всеобщем параличе страны. Его даже едва не линчевали, под тем предлогом, что он требовал возобновления занятий и исключения из университета зачинщиков беспорядков.
Фарг знал, что такое анархия, и не испытывал ни малейшего желания наблюдать ее вновь. Избежать ее можно было лишь одним-единственным способом: установить строгие правила и неукоснительно им следовать.
К несчастью, немногие мыслили так же. В обществе все больше распространялась атмосфера вседозволенности и распущенности. Каждый чувствовал себя вправе поступать так, как ему хочется. Никто больше ничего не уважал, как никто и не соблюдал элементарных правил хорошего тона. Люди теперь разговаривали по телефону в автобусах, нисколько не заботясь о том, что соседи испытывают немалые неудобства от их бесед, бросали, словно назло кому-то, использованную бумагу мимо урн или дни напролет ходили с наушниками в ушах.
Ничего подобного не происходило бы, если бы власти научились вовремя искоренять этот ползучий хаос.
Мир распадался на части. Тем не менее вряд ли это можно было считать достаточным основанием для того, чтобы открывать ворота Сорбонны в семь ноль пять вместо регламентарных семи ноль-ноль.
Жозеф Фарг чувствовал себя обязанным всегда приходить первым во вверенный ему Центр исследований. Как секретарь-администратор первого класса он отвечал за все те справочники, раритетные книги и инкунабулы, которые составляли фонд, открытый для студентов и преподавателей. Наделенному множеством обязанностей, Фаргу, в числе прочего, приходилось отпирать помещения и следить за тем, чтобы к приходу посетителей все находилось на своем месте. В этот утренний час его коллеги, вероятно, еще валялись в постелях со своими благоверными или только начинали готовить завтрак детям. У Фарга не было ни детей, ни жены, но даже если бы таковые и имелись, он все равно являлся бы на работу раньше этой шайки избалованных лодырей.
