Светлана Алешина - Бальзам на душу
Мне и самой так казалось, но, может быть, поэтому я и не стала тянуть с визитом в дом престарелых. Тем более что мне было совершенно необходимо чем-то себя занять. Я попросила Кряжимского переговорить с охранником, заступающим в вечернюю смену, о необходимости быть сегодня особенно бдительным, а сама поехала в дом престарелых разыскивать гражданина Федченко Григория Сидоровича, 1912 года рождения.
От одной этой даты веяло чем-то неправдоподобно далеким, чем-то почти нафталинным. Было даже трудно себе представить, что я смогу вот так запросто встретиться с человеком, который родился в те времена, когда Россией правил император, а о телевизоре никто еще даже и не мечтал.
Дом престарелых располагался почти на краю города в трехэтажном белом здании, окруженном оградой из металлических прутьев и утопавшем в зелени. Во дворе на чисто выметенных асфальтовых дорожках через равные промежутки стояли деревянные лавочки. Сейчас они были пусты – возможно, в заведении был тихий час.
В гулком прохладном вестибюле пахло дезинфекцией и молочной кашей. Не знаю на кого как, а на меня этот запах нагоняет тоску. Я представила себе чувства людей, обреченных доживать здесь последние дни, и у меня болезненно сжалось сердце. К счастью, в этот момент появилась какая-то женщина в рабочем халате, которая без проволочек объяснила мне, как найти кабинет директора.
Директор оказался на месте. Звали его Семеном Семеновичем. Это был средних лет толстяк с розовой плешью на макушке и с носом, похожим на картофелину. Он казался добряком, но, стоило мне представиться и назвать свое место работы, как директор тут же насторожился, сделался дьявольски подозрительным и неприветливым.
– Не совсем понимаю, – промямлил он, оглядывая меня недоверчивым взглядом, – зачем вы к нам? У нас… э-э… совсем недавно была комиссия из управления. Работа признана удовлетворительной…
– Но это же прекрасно! – улыбнулась я. – Хотя меня, признаться, интересует сейчас не это.
– А что же вас интересует? – нисколько не успокоившись, спросил Семен Семенович.
– Я по личному вопросу. У вас здесь есть старичок по фамилии Федченко. Григорий Сидорович Федченко. Мне хотелось бы с ним встретиться.
– Это ваш родственник? – хмуро спросил директор.
– Совсем нет. Даже не знакомый. Просто я готовлю материал для газеты и надеюсь получить у него некоторую информацию, – пояснила я.
Семен Семенович сжал толстые губы.
– Вы уже ничего у него не получите, – объявил он категорически. – Опоздали. Два дня назад мы похоронили Федченко. Упокой господи его душу. – Семен Семенович неумело перекрестился.
– Он умер? – воскликнула я. – Но как это случилось? Что произошло?
Семен Семенович посмотрел на меня с мрачной иронией и сухо проговорил:
– А что, по-вашему, должно было случиться с девяностолетним стариком – как вы думаете? Надеюсь, вы не воображаете, что люди могут жить вечно?
Я решила пропустить колкость мимо ушей. Действительно, почему старик Федченко должен жить вечно? Немного странно, что смерть его пришлась на те же самые черные дни, но, в конце концов, как раз это-то может быть простым совпадением.
– Значит, он умер своей смертью? – спросила я.
– Разумеется, своей! – уже с раздражением сказал директор. – А какой смертью он должен был умереть, беспомощный, выживший из ума старик? Извините, что я так резко, но так оно и есть на самом деле. У нас здесь не слишком весело, понимаете?
– Я все понимаю, Семен Семенович, – как можно убедительнее постаралась сказать я. – А смерть Федченко – настоящий удар для меня. Я так рассчитывала на эту встречу!..
Семен Семенович с видом крайнего недовольства принялся переставлять на столе какие-то предметы. В глаза мне он больше не смотрел – наверное, так ему было легче разговаривать.
– Ничего не понимаю в журналистике, – буркнул он себе под нос, – но не думаю, чтобы вы говорили это искренне. Федченко был не из тех людей, встречи с кем ждешь с нетерпением. Откровенно говоря, даже наш привычный ко всему персонал относился к этому пациенту с предубеждением. Я не могу осуждать людей за это – выживший из ума, неопрятный, злобный старик… Ну, и прошлое, конечно, накладывало свой отпечаток. В том смысле, что симпатии к нему не добавляло.
– Прошлое? – насторожилась я. – А что такого у Федченко было в прошлом?
Семен Семенович все-таки поднял голову и посмотрел на меня, а я увидела в его глазах неприкрытое сожаление пополам с презрением.
– Ну, тут уж я сдаюсь! – воскликнул он, театрально воздевая руки. – Делайте со мной, что хотите, а вашего образа мыслей я решительно не понимаю. Вы ищете встречи с человеком, о котором ровным счетом ничего не знаете? Вы случайно не героем войны собирались его отобразить? – Взгляд Семена Семеновича наполнился горькой иронией.
– Таких мыслей не было, – призналась я. – Потому что о Федченко я действительно мало что знаю. А он, выходит, не был героем войны?
– Не знаю, может быть, и был, конечно, – убийственным тоном сказал директор. – Только не в тех войсках. Вы не знаете, что Федченко до сорок пятого года служил в карателях? Грубо говоря, являлся эсэсовцем со всеми вытекающими отсюда последствиями…
В первую минуту я растерялась. До сих пор подобная мысль даже не приходила мне в голову. Но она была безусловно важна – я немедленно вспомнила о картах более чем полувековой давности и почувствовала, что нахожусь совсем рядом с разгадкой.
– Федченко был эсэсовцем? Откуда вам это известно? – взволнованно спросила я.
Семен Семенович снисходительно пожал плечами и ответил:
– Это все-таки наша работа, уважаемая Ольга Юрьевна! Какой-то минимум сведений о своих подопечных мы обязаны иметь. Даже если они нас не очень интересуют.
– А не могли бы вы поделиться ими со мной? – спросила я. – Честное слово, это очень важно!
Директор вторично пожал плечами.
– Строго говоря, я уже поделился, – заявил он. – Больше мне сказать вам нечего. Федченко не докладывал мне свою биографию. Я лишь знаю в общих чертах, что во время войны он служил в эсэсовской дивизии, которую формировали из украинцев, – «Галичина», что ли, – затем до 1947 года скрывался в Тарасове под чужой фамилией, затем был арестован и отсидел в лагерях в общей сложности около двадцати пяти лет. Где он был потом, не знаю, но в 1985 году он опять приехал в Тарасов, полностью реабилитированный, и даже, кажется, поселился в том же доме, где жил прежде. У него здесь оставалась сожительница – она умерла лет десять назад. А он, как видите, жил до сих пор, ничто его не брало – ни лагеря, ни болезни. Видно, такие и на том свете никому не нужны.
– И тем не менее он умер, – подытожила я. – Интересно, что записано в свидетельстве о смерти?
– Что там может быть записано? – проворчал Семен Семенович. – Умер во сне. Остановилось сердце. Вскрытия не проводилось – в девяносто лет любая смерть уже считается естественной, не так ли? Похоронили уже на следующий день. У нас это делается быстро.
– Значит, к этому человеку никто не проявлял интереса? – спросила я.
Семен Семенович недовольно поморщился.
– Во всяком случае, не я, – сказал он. – У меня здесь не один десяток более симпатичных пожилых людей, которые действительно заслуживают интереса и заботы. А этот… По-моему, вы первая, кто им заинтересовался. Впрочем, есть у нас тут один чудак – Филимоныч. Санитаром работает. Страсть любит вести душеспасительные беседы с такими же чудаками, как он сам. Вот он с Федченко наверняка общался. Поговорите с ним. Только сразу предупреждаю – к нашему Филимонычу без «красненькой» и подходить бесполезно – пошлет. Хотя сам руководитель, говорю это без осуждения, потому что есть люди, которых уже ничто не может испортить, они как бы законсервировались в одном состоянии… А вас мне все-таки жалко, хотя и не люблю я журналистов…
На этой оптимистической ноте мы с Семеном Семеновичем расстались, и я отправилась искать санитара Филимоныча, предварительно отлучившись ненадолго в киоск на ближайшем углу, где приобрела пресловутую бутылку «красненькой».
Наверное, в доме престарелых действительно закончился тихий час, потому что к моменту моего возвращения двор наполнился старичками и старушками, которые неспешно прогуливались по асфальтовым дорожкам, сидели на лавочках и поглядывали на меня с любопытством и надеждой. Эти словоохотливые старушки и помогли мне разыскать сумрачного худого человека в черном сатиновом халате, который на заднем дворе сгребал какой-то мусор.
Отнесся он ко мне сначала не менее настороженно, чем директор, но бутылка волшебного напитка сделала свое дело – Филимоныч заметно подобрел, а узнав, что я интересуюсь покойным Федченко, тут же согласился со мной побеседовать.
– Вот такая она, жизнь! – философски заметил он, когда мы уединились в какой-то подсобке, где было единственное крошечное окошко, настолько пыльное, что сквозь него едва пробивался солнечный свет. – Грешник ты или праведник, а все одно – лежать тебе в земле сырой до самого Страшного суда. А там уж господь рассудит, какой тебе, значит, будет конец! Григорий Сидорыч много нагрешил, ох, много! А судить мы его с вами не вправе, вот ведь в чем закавыка! – С важным видом Филимоныч сунул в рот скрюченную сигаретку и закурил, весь окутавшись облаком вонючего дыма.
