Гелий Рябов - Конь бледный еврея Бейлиса
Безвыходно. Страшно.
...И хотя от Московского вокзала до Витебского пришлось сделать изрядный крюк - с Лиговки через Кузнечной выехать к Владимирскому собору и повернуть на Загородный, - Евдокимов был доволен: свидание с царем окрылило его.
И вот - гудок паровоза, осталась позади вокзальная суета, дамочки в буфете с капризными лицами и бокалами шампанского в манерно изогнутых пальчиках, и поезд набирает ход. Промелькнул Обводный со своими унылыми набережными, похожими в свете редких фонарей на мрачное царство Аида1 , вот и три кладбища обозначились слева, услужливая память, давняя, что поделаешь- эти давние воспоминания сильнее всех новейших, вместе взятых, напомнила кровавую историю схватки с эсерами: засели за камнями, отстреливались до последнего, а в назидание, должно быть, оставили труп городового, разделенный на три части: голова - на персидском, туловище - на татарском, ноги - на православном. Начальника Охранного отделения тогда славно вытошнило...
...И наконец бездонная чернота за окном, и только едва заметная полоска на горизонте оставляет смутную надежду: здесь село солнце и, значит, оно снова взойдет.
Постучал проводник, предложил крепко заваренный чай в искрящемся стакане и бутерброд с икрой. Евгений Анатольевич вспомнил, что ничего, кроме пряника давеча у Парамона, за весь день так и не съел, судорожно проглотив вдруг подступившую слюну, погрузился в излюбленный процесс. Поначалу, как всякий голодный человек, сосредоточился на помрачительно пахнущем сладком чае и мягкой французской булке, щедро наполненной "салфеточной" (толк в икре знал и мгновенно различал способ выделки и давность), но по мере того как сытость, восходя из бездны тела, достигала мозга, погружая в блаженную сонливость, перестал думать о съестном и незаметно очутился во власти воспоминаний: белый пятиглавый храм за оградой, черные пушки и орлы над входом, торжественный звон колокола призывает Вечность; рядом - дом в странном "мавританском" стиле, лестница и квартира, наполненная пиджаками и фраками, и гул, гул... Но более всех заметен мелковатый еврейчик с оттопыренными ушами и копной волос. Давясь словами, будто на похоронах или митинге, бросает собравшимся хриплые слова - негромко, убежденно... О чем он? (Евгений Анатольевич усилием воли заставил себя сосредоточиться.) Так... Что-то тревожное, печальное, трудно разобраться, понять, это ведь все чужое - мысли с другого берега. Усмехнулся: не подпольная сходка марксистов, элитарная интеллигенция решает свои проблемы, слава богу, они у интеллигентов отнюдь не революционные: стихи, изгибы формы и содержания, какие-то "метонимии" и неведомая "поэтика". И вдруг - этот, ушастенький: "Вы просто никогда не думали над этим, господа! Чаадаев... Гиератическая1 торжественность! (Надо же...подумал. - Даже словцо всплыло.) Лицо избранника. Вместилище истинной народности! Но! Но, господа, в том-то и дело, что народ был ему уже не судья!" Тут все заговорили разом, судя по всему - мысль понравилась, более всего звучало в этот момент что-то о "естественных стремлениях". Что это применительно к народу - Евдокимов так и не понял, но следующая фраза поразила и осталась навсегда: "Как это не похоже на квасной патриотизм, национализм, точнее... Ибо последний без сна и отдыха взывает к чудовищному суду толпы!"
Был убежден: "русской" - всегда только "русской", и ничего больше! Этот же странный человек утверждал свободу выбора, нравственную свободу: "Чаадаев ушел на Запад, вкусил из бессмертной чаши и вернулся еще более русским, нежели был. О нем говорили: "Он - как Дант. Он вернулся оттуда!" А ведь мало кто возвращался..."
...И водрузив опустевший подстаканник на поднос, пробормотал невнятно: "Я определенно заболеваю".
В служебной записке на имя начальства рассказал обо всем. О проблемах "национального" не обмолвился ни словом: нервы высокого руководства следовало щадить.
...Размышления Евгения Анатольевича были прерваны шумно распахнувшейся дверью: приятной полноты, средних лет, в клетчатом дорожном костюме, стоял на пороге человек в котелке, с баулом в руках (монограмма сверкала на кожаном боку, словно орден) и вглядывался, будто выплывая из сна:
- Кажется, месье Евдокимов? Евгений Анатольевич? О, как я рад - не столько даже встрече, сколько тому, что Охранная и Сыскная полиция снова вместе!- С этими словами вошедший водрузил баул на сетку и широко улыбнулся. Это был Евгений Францевич Мищук1. Знакомство давнее, недолгое: года два назад Евдокимов реализовал разработку по эсерам, разгромил их явочную квартиру, было получено много свежей литературы и даже ящик с бомбами. Но не видать бы Охранному этого дела и в помине, если бы не агент сыскной полиции, с которым работал Мищук. Агент этот служил рассыльным на почте и разносил посылки, он-то и сообщил о подозрительном складе на квартире боевиков.
- А ведь хорошее было дело! - продолжал восклицать Мищук, располагаясь на диване и сладко, как кот, потягиваясь. - А помните, как вы изрекли: "Приоритет охраны непререкаем!" Это когда я имел неосторожность сказать, что все раскрыто Сыскной полицией! Дела? Прогулка?
- Да так... А вы, Евгений Францевич? Если, конечно, не секрет?
- Да уж какой от вас, охранника, секрет... Вы владеете всеми секретами империи... Новое назначение. Еду начальником Сыскной, в Киев, нескрываемая гордость прозвучала в голосе Мищука.
Это была удача. Теперь следовало осторожно прощупать собеседника и вступить с ним в доверительные отношения. Формальная вербовка офицеров и чиновников департамента считалась нежелательной и даже запрещалась.
- А мы с вами тезки! Только сейчас обнаружил, представьте себе! Великолепно! Предлагаю в буфет и спрыснуть шампанского - на ночь оно даже не без пользы выйдет! - возопил Евгений Анатольевич с широкой улыбкой. - Не возражаете, надеюсь?
- Очень рад! - с явным удовольствием отозвался Мищук. - Прошу! распахнул дверь, вежливо пропустил Евдокимова, улыбка не покидала губ под щегольски выстриженными усиками.
В буфете оказалось пусто, если не считать пьяного молодого человека, который смотрел осовелым взглядом и натужно икал, сплевывая на пол. Буфетчик поглядывал осуждающе, но предпочитал не вязаться: молча протирал стаканы.
- Шампанского, - распорядился Евдокимов, присаживаясь к столу и жестом приглашая Мищука. - Вы какое предпочитаете?
- Признаться, по шампанскому - не спец, - вздохнул Мищук. - Мне бы отечественную, от Смирнова.
- И тем не менее, сударь, тем не менее! - возбужденно настаивал Евгений Анатольевич. - Надеюсь, найдется, голубчик?
Буфетчик со стуком опустил стакан.
- Обижаете, вашество... Извольте: "Кордон-вэр", "Кордон-руже" и, само собой, "Вдова Клико"-с! - И, не дожидаясь решения, вынес в ведерке с подтаявшим льдом "Вдову". - Вижу, господа знают толк. Сладкое шампанское это для дам-с, а понимающий человек - он солонцу ценит, как бы недостаток, а он и есть изюминка, фрукт, серьезное удовольствие!
Откупорил без грохота и пены, профессионально, расставил сверкающие бокалы и торжественно водрузил посередине стола блюдо с аккуратно нарезанными ломтиками сыра "Бри".
- С нашим удовольствием! Особенно такому известному человеку, как господин Мищук!
- Знаете меня? - не удивился тот, наполняя бокалы шипучей, чуть зеленоватой жидкостью.
- А как же! - закричал буфетчик. - В лучшем виде-с! Который год столичные газеты только об вас и пишут! Раскрытие крупных безнадежных дел! Исключительно вмешательством гения сыска! Бон апетит, господа, прозит и, так сказать, а вотр санте!1
- Вы, оказывается, герой, - улыбнулся Евдокимов. Чокнулись, выпили, вкусно закусили сыром.
- Россия идет ко дну! - вдруг открыл глаза пьяный.- Я про...вижу! Зрю! Сквозь... это... целое столетие. Так-то вот! А вы, господа, враги народа! Я пророчествую, вы поняли?
- Я думаю, что вы не в себе, - сдержанно заметил Мищук. - Вам лучше уйти и заснуть.
- А вот это у вас не выйдет! - Палец с ногтем, окаймленным траурной каймой, угрожающе закачался у носа Мищука. - Ишь! Фу-ты! А также и ну-ты! Имею право! По Высочайшему Мафунесту! Свобода голоса! Так вот: шествие Сиона не может остановить никто! Никто! Ваш Столыпин, господа, - он есть ставленник Соломона! Он погубит Россию! - взглянул недобрым, очень осмысленным глазом. Будто ждал с эдакой хитрецой: а что ответят эти столичные хлыщи?
- Ну, не вам, милейший, судить о премьер-министре...- холодно сказал Мищук. - Уходите.
- А вы, месье? - "Пьяный" перевел взгляд на Евдокимова.
Искорка в зрачке собеседника. Яркая - такую не скроешь, даже если очень хочется. "А ты, милок, от нас... - подумал. - Ты сто из ста от нас... Ты за мной. Проверка. Кто-то там, высоко, начал не просто "наружное", а умственное начал. Но ведь я - не граф Витте или какой-нибудь Гапон. Тут что-то не то... Так. Это не за мной. Это за моей миссией. Теперь они знают, что я беседовал с начальником Киевской сыскной... Это плохо, эдак я вообще без рук и глаз останусь. И без ушей тоже. Ч-черт... Да ведь они знали, что Мищук едет! И они специально сделали так, чтобы я оказался с ним в одном купе! Ладно, господа. Кто бы вы ни были - первый ваш ход без восклицательного знака". (Евгений Анатольевич знал толк в шахматах.)
