Гелий Рябов - Конь бледный еврея Бейлиса
- Я вас, Евгений Анатольевич, из окна увидел, есть у меня такая привычка - да ведь вы и знаете? Чему обязан?
Вглядываясь в мясистое, с некоторым количеством черных, словно запеченных бородавок, торчащих на самых неподходящих местах, Евдокимов завершал в уме сочинение предлога, под которым надеялся получить рекомендацию.
- Видите ли... - начал неопределенно, отыскивая глазом - куда бы сесть.
Хозяин заметил и мгновенно пододвинул кресло. Кивнул, улыбнулся:
- Какие скорби, друг мой? Вы ведь не возражаете, что я вас так называю?
Он имел право так называть чиновника из Охранного. Четыре года назад, в девятьсот седьмом, Евдокимов обеспечивал ликвидацию Григория Иоллоса, думского депутата от кадетов. Привлеченный Союзом русского народа к этой акции "втемную", рабочий Федоров застрелил Григория Борисовича прямо на улице. За год до этого, в 1906-м, "Союз" уничтожил однокашника Иоллоса по гимназии, ненавистного Герценштейна1, тоже депутата и общественного деятеля. И здесь Евдокимов планировал акцию, она была совершена в Териоках Половневым2, членом "Союза".
Евдокимов был вне всяких подозрений. Вряд ли "союзники" интересовались деятельностью псковских предков, во всяком случае Евгений Анатольевич надеялся на это. И на сочувствие хозяина.
- Вечером уезжаю, - произнес значительно. - Киев. Серьезное дело...
- Не спрашиваю, какое, - столь же значительно кивнул Парамон. - Что надобно, вы не стесняйтесь. Тем более что можете поспеть...
- К чему? Вы о чем, друг мой?
- Мы о том, что Киев в ближайшее время станет ареной борьбы и извечным врагом всех христиан. Понятно сказал?
- Куда понятнее... (Какое странное совпадение в очередной раз. Спросить подробности? Не стоит. Если бы он знал - сказал бы сам. Можно испугать.) Друг мой... Могу я попросить вас о рекомендации в Киев? К единомышленникам, так сказать?
Парамон широко улыбнулся, у него словно тяжесть с души свалилась: подумал - не дай бог чиновничек потребует подробностей, а их нет! И сказать-то нечего! Слышал звон, и на этом все... Конфуз.
- Еще поэт заметил: ну как не порадеть родному человеку! Мы с вами, дорогой друг, столько каши выхлебали, столько соли съели. Сей же час! Сажусь и пишу!
Через минуту в кармане Евдокимова лежала бумага с печатью "Союза". Четким писарским почерком было написано: "Предъявитель сего, верный нашим идеям и замыслам человек, Евдокимов Евгений Анатольевич, заслуживает полного доверия и необходимой поддержки". Далее стояла подпись председателя, Александра Ивановича Дубровина.
Теперь все стало на свои места. Дубровин был одним из самых ярых и ярких врагов Столыпина. И значит, врагами были те, к кому адресовал Евдокимова Парамон Матвеевич. Еще час друзья смачно прихлебывали чай вприкуску, с пряниками, и рассуждали о том, что евреев влечет в революцию, так как они не веруют в личное спасение, а полагают, что мессия спасет весь народ Израиля, марксизм же есть всего лишь местечковая интерпретация мессианского учения, не более того. Марксисты хотят спасти не каждого в отдельности, но всех разом, скопом, но в этом смысле (сказал Парамон Матвеевич) хорош только свальный грех.
На этом и распрощались, трижды облобызавшись.
Мягко цокала по торцевой мостовой лошадка, постукивал экипаж, Евгений Анатольевич направился на Витебский вокзал к вечернему поезду. Ночь до Витебска, еще ночь до Киева, и Неведомое откроет свои увлекательные объятия. И начнется Дело...
Вспоминал о разговоре с Парамоном - той его части, в которой и слов-то не было, так, туман... Герценштейн, Иоллос... Конечно, непримиримые враги и Государя, и русского народа. С чистой совестью и по убеждению принимал участие в подготовке праведных акций. Но тогда зачем страдать, мусолить подробности? Зачем этот мазохизм, самоедство проклятое, ведь прав же, прав, черт возьми, и нечего, нечего заливаться слюнями! Не к лицу, господин надворный советник.
Но что-то мешало - сейчас, под успокоительное цоканье - отвлечься, забыть. И вдруг словно щелкнуло в ухе - так с ним бывало поутру, после долгого сна, и щелчок этот странным образом все расставил по местам. Их убили только потому, что они евреи (об Иоллосе даже не знал - еврей ли, но проповедник еврейский - это уж несомненно!). Только потому, что они, дети скорбного и пронырливого народа, пожелали не пронырливостью, не веками выработанным умением, а официальным своим положением, депутатством своим заявить о своих человеческих правах и, значит, о правах всех своих соплеменников!
Как же так? Какие у них могут быть права? Их терпят, слава богу, и этого более чем достаточно! Чего же им еще?
Подумал: "Мы лишили их гражданской самостоятельности, но там, где они еще находят лазейку в несовершенном нашем законе, - они пролезают. Потому что исторически предприимчивы, энергичны и приспособляемы на уровне невозможном, немыслимом для любого нормального человека! И вот - торговля лесом, пшеницей, наконец, биржа - все в их руках! Но как это раздражает русскую часть общества! Ведь каждый торгующий или денежный русский мгновенно лишается поля деятельности!"
Только кто виноват?
Вспотела спина и лицо покрылось бисеринками пота: евреи? Господи, да ведь никто не слышит, можно признаться: мы виноваты. Мы взрастили и вспоили их феноменальную изворотливость и диффузное мастерство! И это значит, что здесь надобно что-то менять, и как можно быстрее... менять, но не мстить, ведь так?
Собственно, к евреям не испытывал никаких конкретных чувств; не общался с ними, не имел среди них ни друзей, ни знакомых, просто так исторически сложилось: евреи, студенты и поляки - враги Русского национального государства. Это знал с младых ногтей, так было всегда...
...И вот город, милый - Санкт-Петербург, колыбель и еще что-то, чему нет и не может быть объяснения. Это глубоко в душе, в сердце, это сокровенное, только твое. Вот он разворачивается под колесами экипажа своими то тихими, то гулкими, то звенящими мостовыми, вспыхивают дуги трамваев нездешним светом, сверкают витрины, и умиротворенные прохожие чинно шествуют по своим делам. Удивительно красивый, проникновенный фасад, за которым много горя, много нищеты (чего уж там...), и рвутся, рвутся к власти жестокие проходимцы со своей житомирской идеей всеобщего равенства и счастья. Господи, милые, родные жиды, куда же вы лезете в горькой и неизбывной, ущербной своей гордыне? Вы думаете, что вам будет принадлежать весь мир? Увы... Какое горестное заблуждение. Проявите все как один любовь к Царю, верность государству, в котором живете, и тогда самый большой и болезненно подозрительный юдофоб вдруг остановится в смущении и спросит себя: да уж так ли я прав? И воистину - не все ли мы дети Божьи? Но - увы и еще раз увы. Это только - как заметил Государь однажды - "бессмысленные мечтания"...
Извозчик между тем остановил напротив памятника; бронзовый Александр III - могучий, увесистый и спокойный - благостно взирал на творение деда, Николая I: здесь, на Знаменской, начиналась железная дорога в ситцевую столицу. Какой мощный конь - почти битюг, и как сидит Государь в седле - на века, навсегда, как он уверен в незыблемости начал. И как же он заблуждается... Гробовая змея уже подползает, шипя, к подножию трона...
Погруженный в эти исторические размышления, Евгений Анатольевич с удивлением обнаружил, что извозчик неведомым образом исполнил заветное желание: взглянуть в последний раз перед отъездом в лицо обожаемого монарха. Да, пока Он удил рыбу - Европа ожидала почтительно и неназойливо, теперь же Россия все более и более уходит на задворки Европы. Она истощена проигранной войной - сколько трупов осталось в полях Гаоляна; выматывающей революцией, этим праздником босяков и мародеров, заметно окрепшим революционным движением - кому как не ему, Евдокимову, знать об этом! Но уходят во тьму экспроприаторы и убийцы, работавшие только во имя разрушения, приходят новые, рассуждающие о будущем и приуготовляющие его. Они тоже экспроприаторы и тоже убийцы, но они прозревают свое кровавое царство, свой фаланстер1.
Безвыходно. Страшно.
...И хотя от Московского вокзала до Витебского пришлось сделать изрядный крюк - с Лиговки через Кузнечной выехать к Владимирскому собору и повернуть на Загородный, - Евдокимов был доволен: свидание с царем окрылило его.
И вот - гудок паровоза, осталась позади вокзальная суета, дамочки в буфете с капризными лицами и бокалами шампанского в манерно изогнутых пальчиках, и поезд набирает ход. Промелькнул Обводный со своими унылыми набережными, похожими в свете редких фонарей на мрачное царство Аида1 , вот и три кладбища обозначились слева, услужливая память, давняя, что поделаешь- эти давние воспоминания сильнее всех новейших, вместе взятых, напомнила кровавую историю схватки с эсерами: засели за камнями, отстреливались до последнего, а в назидание, должно быть, оставили труп городового, разделенный на три части: голова - на персидском, туловище - на татарском, ноги - на православном. Начальника Охранного отделения тогда славно вытошнило...
