Анатолий Безуглов - Неотвратимость
В коридорчике, который вел к паспортному столу, на широком кожаном диване сидела пожилая полная женщина, чем-то неуловимо похожая на Клаву. Завидев девушку, она тяжело приподнялась с дивана и, поправляя теплый пуховый платок, нараспев сказала:
– Ну, слава те господи, я уже думала, ночевать здесь придется, и народ такой настырный: «Чего надо?» да «К кому пришла?» Пойдем, что ли, Клава…
Показания Гущиной в основном совпадали с тем, что рассказывала Клава.
Проводив Клавину тетку, я попросил дежурного как можно быстрей пригласить на допрос Горбушина.
В кабинете я перечитал показания Брызгаловой и Гущиной. Расхождений в них не было. Были кое-какие мелкие неточности, но они скорее свидетельствовали о том, что Клава и се тетка говорили правду Например, Гущина никак не могла припомнить, во что был одет в тот день Горбушин. Это казалось мне логичным, видела она его минуту-полторы, не больше, издалека, и поэтому вполне могла не запомнить или просто не обратить внимания на то, как он одет.
На вопрос, почему она так точно помнит время, когда она вышла на крыльцо. Гущина ответила:
– У нас часы идут неточно, то спешат, то отстают Чтобы племянница не опоздала на работу, я включила приемник. Как раз по «Маяку» передавали мою любимую песню «Рязанские мадонны» и сразу после этого тик-так: «Московское время четырнадцать часов». Ну я и вышла, чтобы поторопить Клаву, она с Мишей о чем-то у калитки толковала.
– А почему она в это время оказалась дома? – спросил я.
– Как – почему? На обед пришла, повариха у них в леспромхозе ушла, горячего не готовят, а на сухомятке долго не протянешь. Колбаса да сырки плавленые – куда это годится? А я суп сварю и котлеты пожарю.
Чувствуя, что Матрена Степановна не прочь пуститься в рассуждения на кулинарные темы, я спросил, как она относится к Михаилу.
– Парень как парень. Ничего плохого сказать про него не могу. Так из себя вежливый, и специальность хорошая, к тому же шофер, а не пьет.
– Откуда вы знаете, что он не пьет?
– Пьющего сразу видно. Вот мой,– очевидно имея в виду мужа, сказала Матрена Степановна,– на что был непьющий, а в получку обязательно назюзюкается. А Миша – тот и в получку ни-ни, хороший парень! – решительно добавила она.
Очевидно, Матрене Степановне ничего не было известно о конфликте, происшедшем между Горбушиным и ее племянницей. Последний вопрос, который я задал Гущиной, носил несколько необычный характер.
– Скажите, Матрена Степановна,– как бы невзначай спросил я, всем своим видом давая понять, что серьезный разговор закончен,– вы, случайно, не помните, кто пел «Рязанские мадонны»?
Матрена Степановна покосилась на меня, очевидно приняв мой вопрос за праздное любопытство.
– Зыкина. Я ее от всех отличу. И Русланову помню, и Ковалеву, и Сметанкину, а лучше Зыкиной нет – за сердце берет.
Чувствовалось, что в этом вопросе Гущина обладает изрядной эрудицией и не прочь поделиться со мной своими познаниями. Я жестом остановил ее и, прочитав показания, попросил их подписать. Слушая меня, Матрена Степановна поддакивала, кивала головой, и только когда я дошел до места, где она утверждала, что перед проверкой времени по «Маяку» передавали «Рязанские мадонны» в исполнении Людмилы Зыкиной, брови старой женщины удивленно полезли вверх.
– К чему это? Какое это имеет отношение к Мише?– недовольно проворчала она.
– А может быть, передавали что-нибудь другое?– с надеждой спросил я.
– Не путайте. Я эту песню знаю,– рассердилась Гущина и старательно вывела свою подпись.
Я встал из-за стола и, отложив в сторону протоколы, прошелся по кабинету. В этом году из-за некалендарных холодов начали раньше топить. В кабинете было жарко. Я встал на стул и открыл форточку – в комнату хлынул холодный воздух. Не слезая со стула, я всей грудью вдыхал свежую морозную струю. «Простужусь,– мелькнула у меня мысль.– Ну и черт с ним!» Как хорошо было бы посидеть дома, попить чай с малиновым вареньем, поиграть с сынишкой в шахматы! Сашка, несмотря на свои одиннадцать лет, в последнее время все чаще и чаще стал меня обставлять, да и не мудрено – ходит во Дворец пионеров, в шахматную секцию, выучил такие заковыристые слова, как «эндшпиль». А отец за всю свою жизнь освоил всего одну шахматную премудрость – киндермат. Офицером и ферзем – не густо!
Я спрыгнул со стула и вновь зашагал по кабинету. Не знаю почему, но, когда у меня что-то застопоривалось в делах, на ходу думалось лучше.
Выходит, что в тринадцать тридцать, вернее, в тринадцать тридцать семь, если верить часам убитого, Горбушин не мог его сбить. Но почему он не сказал о том, что заезжал к Брызгаловой? И Гущина, и Клава отрицают встречу с Горбушиным после происшествия; если они искренни в своих показаниях, то о сговоре не может быть и речи. Я позвонил дежурному и попросил срочно, через московских товарищей, связаться с редакцией радиостанции «Маяк» и выяснить, что передавали в интересующий меня день перед проверкой времени в 14 часов. Может быть, здесь появятся разногласия. Пока что у меня нет оснований для опровержения показаний Гущиной и Брызгаловой.
Я еще раз подумал, что прокурор прав: чем глубже я вникал в дело Карпова, тем больше находил в нем неожиданностей. В дверь постучали, и дежурный по райотделу ввел в кабинет Горбушина. Михаил остановился на пороге, нервно комкая в руках черную каракулевую шапку с кожаным верхом.
– Проходите, садитесь,– приветливо, как старому знакомому, сказал я ему.
Горбушин, тяжело вздохнув, сел. По лицу Михаила было видно, что последние дни не прошли для него даром – он сильно осунулся, глаза запали и лихорадочно блестели. Я тоже сел и, как бы между прочим, спросил:
– Как назвали дочку?
– Зоя,– машинально вырвалось у Горбушина.
– Сами решили или Тамара? – тем же дружеским тоном осведомился я.
– Тамара. Я хотел Ниной назвать.
– В честь Нины Николаевны?
Михаил испуганно посмотрел на меня, услышав имя матери; он явно не понимал, к чему я клоню.
В это время я вынул из сейфа его показания и неторопливо прочел их вслух.
– Вы подтверждаете, что все записанное здесь с ваших слов является правдой?
– Да, подтверждаю.– Михаил стиснул руки и, взглянув на меня, добавил: – Могу дать любое слово.
– И соврать,– в тон ему подхватил я.– Почему вы не сказали, что заезжали в этот день к Клаве Брызгаловой?
– К какой Клаве? – Михаил даже привстал со стула, лицо у него побледнело, на лбу выступил пот.– К какой Клаве? – надрывно повторил он.– Никакой Клавы я не знаю!
– Опять обман.– Я снял трубку и попросил пригласить ко мне свидетельницу Брызгалову.
До прихода Клавы Горбушин сидел ссутулясь, опустив глаза.
Когда девушка вошла в кабинет, он вздрогнул, искоса взглянул на нее и снова уставился в пол.
– Гражданка Брызгалова, знаете ли вы этого человека?
Клава молча, в знак согласия, кивнула.
– Кто он?
Девушка молчала.
– Назовите его имя, фамилию…– как можно мягче снова спросил ее я.
– Горбушин, Михаил,– еле слышно сказала Клава и, сделав паузу, добавила: – Учились вместе.
– А вы, Горбушин, знакомы с этой гражданкой?
Он нехотя поднял голову и, воровато стрельнув глазами, снова уставился в пол.
– Ну, что скажете, Горбушин?
– Никого я не знаю.
– Миша! – ахнула Брызгалова.– Да как же так! – Она, как от удара, прикрыла лицо рукой и, очевидно только сейчас оценив меру его предательства, глухо, сквозь зубы сказала: – Ну и подлец же ты!
– Что она оскорбляет? – возмутился Горбушин.
– Нет, она вас не оскорбляет, по-моему, она сказала очень правильно,– не сдержался я.– Повторите ваши показания, гражданка Брызгалова!
Клава слово в слово повторила все то, что рассказала мне часа полтора назад.
Когда Клава закончила говорить, я спросил у Михаила:
– Горбушин, вы подтверждаете то, что сейчас сказала свидетельница Брызгалова? Подумайте, прежде чем ответить.
– Да, подтверждаю,– по-прежнему не поднимая головы, чуть слышно сказал Горбушин.
Я поблагодарил девушку и сказал, что она и ее тетка свободны… Клава кивнула мне и молча вышла из кабинета.
– Ну, Горбушин, давайте теперь поговорим откровенно или вы опять будете вилять и путать следствие?
– Я вам все скажу, все, вот сейчас, честно…
Горбушина было трудно узнать: все черты его лица выражали неподдельный страх, руки тряслись, губы перекосились в жалкой улыбке. И тут я понял, что мешало ему дать правдивые показания,– страх! Обыкновенный страх. Этот элегантный и подтянутый парень оказался трусом.
Михаил, захлебываясь, как бы опасаясь, что я его перебью, говорил:
– Да, я заезжал к ней, заезжал, а она сказала, что ждет от меня ребенка. Я не хотел, чтобы Тамара узнала, она убьет меня, вы ее характера не знаете. Ночью стукнет чем попало. Она мне сто раз говорила, что за ревность ей дадут условно. А Клава, то есть гражданка Брызгалова, жаловаться вам пришла. Она, и когда я в армии был, путалась с кем попало. У меня есть письма, документы. И вообще надо еще доказать, чей это ребенок.
