Алексей Макеев - Та еще семейка
Слепаков иронизировал, конечно, смеялся с горечью сам над собой. Но красивый охранник с серьезным видом покачал головой, достал мобильный телефон, сильными красивыми пальцами набрал номер.
— Ануш Артуровна? Пигачев. Тут какой-то старикан просит пустить в зал. У него жена, говорит, в оркестре. На аккордеоне. Что? Да, Слепаков. Документы в порядке. Идите, Слепаков, только тихо. У нас репетиция.
Слепаков поднялся по застланной ковром лестнице. На вершине ее стоял еще один страж: огромный, широколицый, как «толстяк» из пивной телерекламы, в шикарной черной тройке, с белоснежной грудью и синей бабочкой под тройным подбородком. Кивнул Всеволоду Васильевичу направо, тоже прошипел «тихо».
Слепаков сделал испуганные глаза и на цыпочках пошел туда, откуда доносился стук, шарканье и усиленная до предельных децибелов, бешено-темпераментная музыка.
В большом круглом зале с зеркалами вместо стен чеканились бальные аргентинские движения. И женщины, и мужчины были поджарые, с гордыми шеями и будто накрашенными, исступленными глазами. То он (кавалер) ее крутанет и почти повалит навзничь, слегка поддержав под спину, то она (дама) от него с отвращением оттолкнется и лицо такое сделает: провалился бы ты, подворотный, сил моих нет на тебя, урода, глядеть… А он, грудь колесом, лезет на нее без удержу напролом: не уйдешь, мол, никуда, крокодилица, все равно тебя хоть застреленную, хоть отравленную, но… употреблю. Таковы, примерно, были непосредственные впечатления Слепакова при виде репетиции аргентинских танцев, интерпретированных для престижного салона. Между танцующими ходила тощенькая старушенция. Вела себя очень шустро и властно, мерцая оранжевыми расклешенными брюками и блузкой навыпуск — черной, с золотыми диагоналями. В руках костлявых держала микрофон и орала в него громоподобно:
— Право!.. Лево!.. Вместе, вместе!.. Саша, о дилетант! Разве не чувствуешь, что отстаешь? Ида, клуша, тяни носок и сразу назад… Ложись под него, ложись! Вы что, медузы несчастные, ночную репетицию заработать хотите? Вот так, вот так! Лучше, уже лучше, болваны! — Еще она выкрикивала какие-то иностранные слова, но все мужчины и женщины в балетных тренировочных трико, по-видимому, прекрасно ее понимали и старались — аж кровь из носа.
Впрочем, все эти диковинные упражнения доходили до сознания Слепакова словно сквозь липкий желтоватый туман. Тем более и запах тут стоял — будто в конном манеже. Слепаков высмотрел узенькую эстрадку поодаль. На ней, усиленный микрофонами, яростно дербалызгал оркестр, состоявший из гитариста с голубовато-удушенным лицом вынутого из петли, скрипача, маленького и круглого, как колобок, со стояче-спиральными рыжими волосами, свирепого мускулистого ударника в одной фиолетовой безрукавке, машущего, скачущего и лупящего в свои барабаны; узнал наш бедный Всеволод Васильевич свою Зину, жмущуюся в стороночке, распаренную, встрепанную и вспотевшую от непосильной работы на аккордеоне.
Сняв кепку и держа ее в опущенной руке, Слепаков глядел мимо репетирующих «аргентинцев», мимо гитариста, скрипача и дьявольски энергичного ударника только на аккордеонистку и, совершенно оглушенный музыкой, чувствовал себя так, как будто присутствовал на гражданской панихиде: прощался со всей прожитой вместе с Зиной жизнью. А Зинаида Гавриловна его не заметила: он стоял в полумраке у дверей. Прощался мысленно Всеволод Васильевич минут десять, потом незаметно вышел из зала, равнодушно проследовал мимо экстравагантных стражей салона и отправился пешком домой, не обращая внимания на дождь, северо-западный ветер, даже на брызги, летевшие из-под бешено вращающихся колес иномарок.
Дома мрачно смотрел в телевизионный экран, где опять, в миллионный раз, кого-то догоняли, в кого-то стреляли, кому-то били кулаками и ногами по окровавленному лицу. К десяти пришла выжатая как лимон Зинаида Гавриловна со своим выдохшимся аккордеоном. Приняла душ, надела пушистый голубенький халатик. Причесалась, сказала усталым голосом:
— Чаю попьем? Я блинчики с творогом по дороге купила. Ты чего, Сева, какой-то…
— Да сердце что-то, пройдет. Я завтра иду инструктировать.
— Ты же должен в четверг.
— Звонили, черт бы их… Срочное.
Зинаида Гавриловна говорила таким обычным, милым и приветливым голоском, что у Слепакова от горя больно защелкало в висках. «Не может она быть такой жуткой, распутной тварью! Не может! Может или не может? А если приступить к ней с расспросами? А если она покается, объяснит, разрыдается? Нет!» Его прямолинейный, дисциплинированный характер не позволял ему изменить задуманное. Он решил действовать так, как договорился с консьержкой.
Слепаков снова надел плащ и кепку, лицо его в зеркале прихожей казалось зеленоватым, замученным, сильно похудевшим.
— Ты куда, Сева? — обеспокоенно спросила жена.
— Пройдусь, подышу перед сном. Голова болит. Ты помнишь, советовала мне дышать. Скоро приду. Ложись, не жди.
Он вызвал лифт, проехал вверх до конца и спустился пешком по лестнице. Чувствовал себя мерзавцем и секретным агентом одновременно. На тринадцатом этаже позвонил Кульковой. Она открыла — веселая — видимо, оторвалась от какой-нибудь телевизионной «Смехопанорамы». Кот выбежал с поднятым трубой хвостом. Издевательски посмотрел на Слепакова желтыми глазами.
— Ну? — ощерилась Тоня.
— Завтра. — Слепакову подумалось, что это все же какой-то розыгрыш, затянувшаяся дурацкая… нет, не дурацкая, а подлая шутка. И все-таки он внутренне дрожал от некой досадной, упрямой смелости. Он решил.
— Ага, сейчас ключи дам. — Консьержка принесла ключи от квартиры в доме напротив. — И про биноклю не забудьте, Всеволод Василич. Значит, завтра в час дня. Ключики мне вернете, ладно? Только вы уж без шума, без ругани. Посмотрели — и с концами. А дальше ваше дело.
— Все будет нормально, — сказал Слепаков, еле ворочая языком, будто он у него распух и увеличился вдвое.
Когда он вернулся домой, Зинаида Гавриловна уже посапывала на своем диване (они спали порознь). Раздевшись, Слепаков сунул под язык валидол. Немного погодя, выпил еще и феназепам. Все равно ночью почти не спал: совершал в душе какие-то бесполезные искания, вздыхал, смотрел на часы. Зинаида Гавриловна дышала легко, как ребенок, хотя один раз всхлипнула и забормотала… затихла. «Наверно, ее уже предупредили по телефону», — подумал несчастный и озлобленный муж.
На другой день Слепаков ушел для видимости из дома пораньше, а ровно в час находился в квартире Тониной подруги. Прикрывшись пыльной шторой у окна, смотрел в бинокль двадцатилетней давности (от полевых занятий) на свой дом, в окно хлупинской квартиры. Время шло. Никто не появлялся. Слепакова слегка потряхивало, но, в общем, он был по-деловому собран, холоден, владел собой. Неожиданно вошел приземистый мужчина. Невзрачный, серый. Хлупин, скотина! Повертелся немного, исчез.
Снова возник, за ним вошла женщина в столь знакомом Слепакову голубоватом халатике, облегавшем полные, излишне даже, ленивые формы. Обычно завитой, крашеный каштаново-ореховый «хвост» заплетен в косу. «Для удобства», — злобно подумал Слепаков. Женщина повернулась к нему в полупрофиль. И Слепаков бесспорно узнал большие ласковые глаза, мохнатые ресницы, круглое лицо с жирненькой складочкой под подбородком, сочный, чуть усмехнувшийся чему-то ненакрашенный рот. Мозглявый Хлупин положил руки на ее округлые бедра и настойчиво что-то говорил. Потом будто ощупывать стал сзади и спереди. Полез целовать за ухом, под волосы. Тут соскользнул куда-то голубоватый халатик. И, будто яркая вспышка, ослепило затаившегося Всеволода Васильевича через окуляры бинокля тело собственной жены, почти совсем голой. Рубашка только короткая, на бретельках. «Не ценил… Красавица у меня Зина, хоть и не очень молодая…» И пошла Зинаида Гавриловна, повернувшись к нему спиной и покачивая бедрами, к проклятой хлупинской кровати, от которой придурок пристегивался по ночам к батарее.
Наблюдал Слепаков этот беззаконный акт, почему-то не приходя в ревнивое отчаяние, а даже словно с посторонним интересом. Как будто смотрел где-нибудь в мерзком подвальчике порнографический фильм. Короткометражный.
Потом Зина ушла. Хлупин стал возиться на кухне. «Сеанс окончен! — звонко крикнул задорный голосишко, время от времени возникавший в сознании Слепакова. — Ждем продолжения! Кири-куку!» Слепаков убрал бинокль. Подошел к высокому зеркалу в перламутровой пластмассовой оправе. Зеркало показало консультанту и пенсионеру по выслуге лет жалкого старика, сутулого, с серым лицом; из глуповато мигающих глаз текли жидкие слезы. Старик вытер их корявой ладонью. «Не будет продолжения, — возразил он мысленно тому, кто кричал у него в голове смешные наигрыши и издевательские словечки при самых трагических случаях его жизни. — Не будет». Вслед за тем он осторожно закрыл чужую квартиру, спустился по лестнице, шмыгнул, почти как вор, из подъезда и со двора. Ровно в три часа дня вернул ключи консьержке Тоне.
