Эдуард Хруцкий - Тревожный август
— Он мне, знаете, и говорит, — продолжала старуха, — время сейчас голодное, людям жить надо, питаться, может, кто и у вас есть, кто всякие камешки там или золото на хорошие продукты обменяет? Я ему говорю: такими делами отродясь не занимаюсь...
— Ну зачем же так, — стул под Даниловым скрипнул, — зачем, Нина Степановна? Мы же знаем, что вы ему помогли, на то мы и милиция.
— Да, господи, святой крест, начальничек, нет на мне ничего. — Старуха выпалила последнюю фразу и замолчала, словно поперхнулась.
Стоп. Где же он ее видел? Глазки эти маленькие, словно буравчики. Пучок, да нет, не было тогда у нее пучка. Руки как лапки у мышки. Маленькие, с круглыми ладошками и короткими пальцами. Где? Где? И фраза эта: «Начальничек, нет на мне ничего». Так тихие квартирные хозяйки не говорят. Они больше о карточках и распределителях.
И вдруг он не ее узнал, а руки. Эти самые короткие пальцы. Они сгребали пыль, золотую пыль из-под ювелирных тисков. И была она тогда полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом — в Гнездниковском МУР тогда был — там она крестилась на портрет Дзержинского.
— Ах, Нина Степановна, Нина Степановна. Годы идут, а замашки старые. Нехорошо знакомых не узнавать. Ах, как нехорошо!
— А я тебя, Данилов, сразу признала, — сказала вдруг старуха другим, совсем другим голосом. Сказала и словно выпрямилась. И не было больше мышонка беспомощного. Зверь сидел, старый, но зверь.
— Поседел ты, а все такой же. Орел. Молодым тогда был, жалостливым для людей. А сейчас, видать, заматерел. Дай, что ли, папироску.
Иван Александрович достал портсигар. Хозяйка взяла его, поглядела.
— «Тов. Данилову за борьбу с правонарушителями. От Пермского исполкома». Ишь ты, от исполкома. А цена в нем какая, копейка цена.
— Здесь цена не по тому прейскуранту идет, Спиридонова, другая моему портсигару цена.
— Это понятно. Только в двадцать пятом ты от мужа моего, покойника, мог золотой иметь, с алмазной монограммой. Да не захотел. Видишь, железкой балуешься. Другая, значит, цена?
— Это точно, другая, — Данилов чиркнул спичкой, дал прикурить. — Но разговор у нас не о муже покойном, а о жильце вашем.
— А я ему не судья. Он продукты на золото менял, а я при чем?
— Мы сейчас у вас, Спиридонова, обыск сделаем, тогда и посмотрим.
— Делай. Моя судьба прятать, а твоя искать. Только про Гришку ничего не знаю и к его делам непричастная. А золото, если найдешь, так это мое. Папенькой моим, золотых дел мастером Крутовым, оставлено. Его никто у меня отобрать не сможет.
— Ладно, о золоте потом. Вы мне скажите, как к вам Шантрель попал?
— Пришел сам, узнал, что комнату сдаю, попросил прописать. Я и сделала. Человек он военный, мне с ним не так страшно.
В комнату вошел Белов:
— Иван Александрович, в комнате ничего, а на чердаке два ящика консервов нашли и мешок сахара.
— Хорошо, в машину погрузите. Да и хозяйку не забудьте. Она с нами в МУР съездит. Может, там и вспомнит чего. А здесь засаду оставим, ты и Полесов, со стороны улицы вас ребята из отделения подстрахуют.
Данилов и начальник
В подъезде постовой, увидев Данилова, бросил руку к козырьку и шагнул к нему.
— Ты чего, Зимин?
— Вам передано немедленно к начальнику явиться.
— Ладно, — Иван Александрович провел рукой по щеке. Щетина отросла и кололась безжалостно. В таком виде наверх идти не хотелось. Не привык он к этому. Совсем давно молоденьким реалистом он пришел на работу в ЧК. Тогда и брить ему было нечего, пушок рос, но каждый оперативник держал в ящике стола бритву и помазок. Феликс Эдмундович не терпел неаккуратности. Он сам в любое время суток был подтянут и выбрит, от других требовал того же.
Рядом с кабинетом Данилова поймал Серебровский.
— Ваня, тебя начальник уже два часа ищет, хотел в питомник ехать: собаку за тобой посылать.
— Я только побреюсь.
— Ваня, и думать не моги, если я все дела бросил и тебя ищу, значит, спешная надобность.
Он обнял Данилова за плечи и повел к лестничной площадке. Серебровский был, как всегда, выбрит и от него довоенно пахло одеколоном. Когда-то они с Даниловым работали в одной бригаде. У красавца Серебровского была необыкновенная особенность располагать к себе женщин. Поэтому, когда требовалось допросить кого-нибудь из «подруг жизни» клиентуры бригады, то лучше Серебровского сделать этого никто не мог. Женщины всегда становились на пути Сережи Серебровского, и не было у него из-за них служебного роста. Перед самой войной его забрали в наркомат, но там нашлась чья-то секретарша, и опять его отправили на старую работу, правда, с повышением. Холостяк Серебровский работал и жил легко. Удачливый Сережа был и парень хороший.
— Слушай, ты где одеколон берешь? — поинтересовался Данилов.
— Страшная тайна, Ваня. В ноябре сорок первого я с одной дамой познакомился, ничего так дама, — Серебровский повел руками, показывая в воздухе габариты дамы, — так она в ТЭЖЭ[3] работала. Когда их эвакуировали, она мне говорит: если нужно, я тебе одеколона продам сколько хочешь. Вот я и запасся. Да я тебе дам, у меня еще есть.
В приемной начальника у стены сидели трое военных с худыми, изможденными лицами, у одного рука была на перевязи. Увидев Данилова и Серебровского, они встали.
— Это к нам из госпиталей направили, — пояснил Осетров, — на пополнение оперативного состава.
— Вот что, — приказал Серебровский, — начальник сейчас уедет, а ты товарищей командиров накорми и проводи отдохнуть в общежитие. Как вернемся — поговорим.
Начальник, наклонившись, копался в сейфе.
— А, дорогая пропажа. Ну как?
— Докладывать?
— Некогда, — он подошел к Данилову, — иди переодевайся, побрейся. В горком нас вызывают, к секретарю.
— Так, — Данилов сел, — а зачем?
— Полегче чего спроси. Позвонил его помощник и говорит: давай с Даниловым. Я ему объяснил, что ты на операции, а он — разыскать. Через каждый час тобой интересуется...
На столе зазвонил телефон правительственной связи, или, как его называли, «вертушка».
Начальник подошел, снял трубку.
— Да... Есть... Будем через сорок минут.
Он отошел от стола и еще раз оглядел Данилова.
— Двадцать минут тебе на бритье. На тары всякие, бары. И вниз. — И уже в спину крикнул: — Гимнастерку надень новую.
Данилов брился в общежитии, благо там стоял кипятильник с горячей водой. Бритва шла с треском, как коса. Иван Александрович глядел на себя в зеркало, и грустно ему становилось. Все-таки беспощадная вещь время. Какие у него годы? Сорок два скоро, а вот и голова уже вся седая, и морщины. А впрочем, еще ничего, не так уж он плох. Крепкий пока. Только одышка появилась да головные боли.
— Хорош, хорош, — засмеялся за спиной Серебровский, — я тебе обещанное принес. На, владей. «Тройной». Только смотри. Мне Гостев говорил, что после коньяка он на первом месте стоит по вкусовым качествам.
— Врет твой Гостев. — Данилов крепко вытер лицо мокрым полотенцем.
— А ты пробовал?
— Было дело.
— Ну и как?
— Ты попробуй.
— Ты же знаешь, Ваня, что я только портвейн и пью.
— Аристократ. Твоя фамилия случайно не Юсупов-Серебряковский?
— Нет. Серебровский. Сумароков-Эльстон, — замначальника засмеялся, обнажив белоснежные зубы.
И Данилов еще раз подивился его характеру. Серебровский был человеком мягким, веселым и щедрым. И все эти качества он сочетал с огромным личным мужеством и знанием дела.
К машине они вышли вместе.
— Ну, Ваня, езжай в верха. Только по дороге крепко подумай, какие у тебя подходы к рынкам есть.
— А мне-то они зачем? Рынки — это Муштакова дело.
— Все равно подумай, об этом разговор будет. Мне сегодня верный человек в наркомате шепнул.
Начальник оглядел Данилова всего, от головок начищенных сапог до фуражки, и, ничего не сказав, полез в машину. Иван Александрович сел сзади, удобно откинувшись на широком сиденье ЗИСа. Шофер развернулся, и машина понеслась по полупустой Петровке, распугивая клаксоном-кукушкой редких пешеходов. Начинало темнеть. И сумрак этот был особенно заметен из-за светомаскировки. Дома глядели на улицу черными, ослепшими глазницами окон.
У Мосторга девушка-регулировщица опустила жезл, открывая дорогу знакомой машине. Начальник молчал. Молчал и Данилов. Он разглядывал улицы, не переставая удивляться. Правильно говорят: лицо города. Есть оно, это лицо. И меняется оно от настроения, от усталости, от горя. Москва выглядела усталой. И это не только темнота на улицах. В сорок первом, в августе, тоже окна завешивали и баррикады строили. Но тогда и женщин нарядных много было, и мужчины в светлых костюмах. А сейчас все в темном, все словно в одинаковой форме. Но все-таки было что-то еще, чего он никак не мог определить. И эта мысль мучила его, когда они шли по длинным коридорам горкома партии, мимо одинаковых дверей с фамилиями на табличках.
