Всеволод Иванов - Бронепоезд No 14,69

Знобов положил потрескавшуюся от ветра и воды руку на стол и сказал:

-- Народ робить хочет.

-- Ну?

-- А робить не дают. Объяростил народ, меня... гонют. Мне и то неловко, будто невесту богатую уговариваю.

-- Мы вас известим.

-- Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков бей...

-- Пройдет.

-- Знаем. Кабы не прошло, за што умирать. Мост взорвать хочет.

-- Прекрасно.

-- Снаряду надо и человека со снарядами тоже. Динамитного человека надо.

-- Пошлем.

Помолчали. Пеклеванов сказал:

-- Дисциплины в вас нет.

-- Промеж себя?

-- Нет, внутри.

-- Ну-у, такой дисциплины-то теперь ни у кого нету.

Председатель ревкома поцарапал свой зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на лице нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость и толчки ее жгут щеки румяными пятнами.

Матрос протянул ему руку пожал, будто сок выжимая, и вышел.

Знобов придвинулся поближе и тихо спросил:

-- Мужики все насчет восстанья, ка-ак?.. Случай чего -- тыщи три из деревни дадим сюда. Германского бою, стары солдаты. План-то имеется?

Он раздвинул руки, как бы охватывая стол, и устало зашептал:

-- А вы на японца-то прокламацию пустите. Чтоб ему сердце-то насквозь прожечь...

У Пеклеванова была впалая грудь, и он говорил слабым голосом:

-- Как же, думаем... Меры принимаем.

Знобову вдруг стало его жалко.

"Хороший ты человек, а начальник... того", -- подумал он и ему захотелось увидеть начальником здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.

На столе -- большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные кусочки колбасы. Поодаль на синем блюдечке -две картошки и подле блюдечка кожурка с колбасы.

"Птичья еда", -- подумал с неудовольствием Знобов.

Пеклеванов потирал плечом небритую щеку -- снизу вверх.

-- В назначенный час восстанья на трамваях со всех концов города появляются восставшие рабочие и присоединившиеся к ним солдаты. Перерезают телеграфные провода и захватывают учреждения.

Пеклеванов говорил, точно читая телеграмму, и Знобову было радостно. Он потряс усами и заторопил:

-- Ну-у?..

-- Все остальное сделает ревком. В дальнейшем он будет руководить операциями.

Знобов пустил на стол томящиеся силой руки и сказал:

-- Все?

-- Пока, да.

-- А мало этого, товарищ!

Пальцы Пеклеванова побежали среди пуговиц пиджака и веснущатое лицо покрылось пятнами. Он словно обиделся.

Знобов бормотал:

-- Мужиков-то тоже так бросить нельзя. Надо позвать. Выходит, мы в сопках-то зря сидели, как кура на испорченных яйцах. Нас, товарищ, многа... тысчи...

-- Японцев сорок.

-- Это верна, как вшей могут сдавить. А только пойдет.

-- Кто?

-- Мир. Мужик хочет.

-- Эс-эровщины в вас много, товарищ Знобов. Землей от вас несет.

-- А от вас колбасой.

Пеклеванов захохотал каким-то пестрым смехом.

-- Водкой поподчую, хотите? -- предложил он. -- Только долго не сидите и правительство не ругайте. Следят!

-- Мы втихомолку -- ответил Знобов.

Выпив стакан водки, Знобов вспотел и, вытирая лицо полотенцем, сказал, хмельно икая:

-- Ты, парень, не сердись -- прохлаждайся, а сначалу не понравился ты мне, что хошь.

-- Прошло?

-- Теперь ничего. Мы, брат, мост взорвем, а потом броневик там такой есть.

-- Где?

Знобов распустил руки:

-- По линии... ходит. Четырнадцать там, и еще цифры. Зовут. Народу много погубил. Может, мильон народу срезал. Так мы ево... тово...

-- В воду?

-- Зачем в воду. Мы по справедливости. Добро казенное, мы так возьмем.

-- На нем орудия.

-- Опять ничего не значит. Постольку, поскольку выходит и на какого чорта...

Знобов вяло качнул головой:

-- Водка у тебя крепкая. Тело у меня, как земля -- не слухат человечьего говору. Свое прет!

Он поднял ногу на порог, сказал:

-- Прощай. Предыдущий ты человек, ей-Богу.

Пеклеванов отрезал кусочек колбасы, выпил водки и, глядя на засиженную мухами стену, сказал:

-- Да-а... предыдущий...

Он весело ухмыльнулся, достал лист бумаги и, сильно скрипя пером, стал писать проект инструкции восставшим военным частям.

III.

На улице Знобов увидел у палисадника японского солдата в фуражке с красным околышем и в желтых гетрах. Солдат нес длинную эмалированную миску. У японца был жесткий маленький рот и редкие, как стрекозьи крылышки, усики.

-- Обожди-ка! -- сказал Знобов, взяв его за рукав.

Японец резко отдернул руку и строго спросил:

-- Ню?

Знобов скривил лицо и передразнил:

-- Хрю! Чушка ты, едрена вошь! К тебе с добром, а ты с хрю-ю. В Бога веруешь?

Японец призакрыл глаза и из-под загнутых, как углы крыш пагоды, ресниц, оглядел поперек Знобова -- от плеча к плечу, потом оглядел сапоги и, заметив на них засохшую желтую грязь, сморщил рот и хрипло сказал:

-- Русика сюполочь! Ню?..

И, прижимая к ребрам миску, неторопливо отошел.

Знобов поглядел ему вслед на задорно блестевшие бляшки пояса и сказал с сожалением:

-- Дурак ты, я тебе скажу!

* ГЛАВА ПЯТАЯ *

I.

Казак изнеможенно ответил:

-- Так точно... с документами...

Мужик стоял, откинув туловище, и похожая на рыжий платок борода плотно прижималась к груди.

Казак, подавая конверт, сказал:

-- За голяшками нашли!

Молодой крупноглазый комендант станции, обессиленно опираясь на низкий столик, стал допрашивать партизана.

-- Ты... какой банды... Вершининской?

Капитан Незеласов, вдавливая раздражение, гладил ладонями грязно пахнущую, как солдатская портянка, скамью комендантской и зябко вздрагивал. Ему хотелось уйти, но постукивавший в соседней комнате аппарат телеграфа не пускал:

-- "Может... приказ... может..."

Комендант, передвигая тускло блестевшие четырехугольники бумажек, изнуренным голосом спросил:

-- Какое количество... Что?.. Где?..

Со стен, когда стучали входной дверью, откалывалась штукатурка. Незеласову казалось, что комендант притворяется спокойным.

"Угодить хочет... бронепоезд... дескать, наши..."

А у самого внутри такая боль, какая бывает, когда медведь проглатывает ледяшку с вмороженной спиралью китового уса. Ледяшка тает, пружина распрямляется, рвет внутренности -сначала одну кишку, потом другую...

Мужик говорил закоснелым смертным говором и только при словах:

-- Город-то, бают, узяли наши.

Строго огляделся, но, опять обволоклый тоской, спрятал глаза.

Румяное женское лицо показалось в окошечке:

-- Господин комендант, из города не отвечают.

Комендант сказал:

-- Говорят, не расстреливают -- палками...

-- Что? -- спросило румяное лицо.

-- Работайте, вам-то что! Вы слышали, капитан?

-- Может... все может... Но, ведь, я думаю...

-- Как?

-- Партизаны перерезали провода. Да, перерезали, только...

-- Нет, не думаю. Хотя!..

Когда капитан вышел на платформу, комендант, изнуренно кладя на подоконник свое тело, сказал громко:

-- Арестованного прихватите.

Рыжебородый мужик сидел в поезде неподвижно. Кровь ушла внутрь, лицо и руки ослизли, как мокрая серая глина.

Когда в него стреляли, солдатам казалось, что они стреляют в труп. Поэтому, наверное, один солдат приказал до расстрела:

-- А ты сапоги-то сейчас сними, а то потом возись.

Обыклым движением мужик сдернул сапоги.

Противно было видеть потом, как из раны туго ударила кровь.

Обаб принес в купэ щенка -- маленький сверточек слабого тела. Сверточек неуверенно переполз с широкой ладони прапорщика на кровать и заскулил.

-- Зачем вам? -- спросил Незеласов.

Обаб как-то не по своему ухмыльнулся:

-- Живость. В деревне у нас -- скотина. Я уезда Барнаульского.

-- Зря... да, напрасно, прапорщик.

-- Чего?

-- Кому здесь нужен ваш уезд?.. Вы... вот... прапорщик Обаб, да золотопогонник и... враг революции. Никаких.

-- Ну? -- жестко проговорил Обаб.

И, точно отплескивая чуть заметное наслаждение, капитан проговорил:

-- Как таковой... враг революции... выходит, подлежит уничтожению.

Обаб мутно посмотрел на свои колени, широкие и узловатые пальцы рук, напоминавшие сухие корни, и мутным, тягучим голосом проговорил:

-- Ерунда. Мы их в лапшу искрошим!

На ходу в бронепоезде было изнурительно душно. Тело исходило потом, руки липли к стенам, скамейкам.

Только когда выводили и расстреливали мужика с рыжей бородой, в вагон слабо вошел хилый больной ветер и слегка освежил лица. Мелькнул кусок стального неба, клочья изорванных немощных листьев с кленов.

Тоскливо пищал щенок.

Капитан Незеласов ходил торопливо по вагонам и визгливо по-женски ругался. У солдат были вялые длинные лица и капитан брызгал словами:

-- Молчать, гниды. Не разговаривать, молчать!..

Солдаты еще более выпячивали скулы и пугались своих воспаленных мыслей. Им при окриках капитана казалось, что кто-то, не признававший дисциплины, тихо скулит у пулеметов, у орудий.