Лилия Беляева - Убийца-юморист
— Хватит, хвати, а то мы далековато от темы уходим, от жизни и творчества Владимира Сергеевича! — остановил интервьюер.
— Да никуда мы не уходим! — взъярился Андрей, сверкая очами. — Тут стоим. Потому что Владимир Сергеевич совсем другой человек! Он вон сколько томов наворочал! Я его роман «Последняя пуля» взахлеб прочитал. Я над его «Миллиардерша приехала в социализм» хохотал изо всех сил!
— Да, да, да, да! — радостно, податливо всполошились и остальные поклонники творчества Михайлова, сидевшие за столом. А темноглазая девушка с крупным пунцовым ртом и черной родинкой над верхней губой проговорила нараспев, с украинским акцентом:
— Владимир Сергеевич знал даже Алексея Толстого! Даже Шостаковича! Он с Паустовским ходил вдоль реки Оки!
Андрей коротко и веско:
— Классный мужик Владимир Сергеевич! По всем статьям классный!
При этих словах он глянул на Ирину, а она — на него, словно бы в желании прочесть одобрение на лицах друг друга. Или мне это только почудилось? Я же все о своем, о своем…
На экране телевизора замела метель, завыла, застонала. У окна, лицом к метели, — женская фигура. Голос комментатора:
— Вечности нет для нас, живых людей… Но это так кажется. Вечность в нас самих, если мы умеем ценить и любить того, кто принес к нам счастье…
Метель сменяется колыханием белоснежной яхты на голубизне морских волн. На яхте, лицом к солнцу, — двое: Михайлов в белых брюках и белой рубашке и молодая его жена Ирина в белом кружевном, с огромной соломенной шляпой на голове. Шляпу она придерживает рукой за поля, а другой — обнимает своего любимого за талию. Улыбаются, смотрят друг на друга и снова в даль, которая, уж точно, сияющая…
Потом — он и она, держась за руки, поднимаются по лестнице, устланной пурпурной дорожкой, — идут на прием к… французскому премьеру. Вот и премьер с супругой. Ирина и премьерша целуются…
Мать честная! А дальше-то, дальше! Ирину и Михайлова принимает сам испанский король! Умереть можно от счастья! А каково было Ирине беседовать с Патриархом всея Руси! А вот чета Михайловых среди звезд американского кино, то есть в Голливуде! На Ирине прекрасное платье из черного бархата, обнажающее её плечи и спину почти до пояса, на котором особенно ярко сверкает бриллиантовая брошь… Уж, конечно, бриллиантовая, а то какая же…
Я, признаюсь, упивалась чужой жизнью, которая недоступна мне, как и миллионам других российских женщин. Я искренне изумлялась неожиданному и столь блистательному повороту Судьбы мало кому ведомой Ирины Аксельрод! Как говорится, из грязи да в князи!
Щипнул вопросец: «Она заранее знала, что с Михайловым вознесется в самые верхние слои атмосферы? Или сама удивилась, когда обнаружила, что автоматом попадает в сливки общества?»
Разумеется, после того, как эта оригинальная пара. С высокой горы наплевавшая на пресловутое общественное мнение, появилась среди нашего отечественного бомонда, впритирку к Ростроповичу, Глазунову, Вознесенскому и прочим, — у меня уже не было сил даже нашептывать про себя: «Ну надо же!» Лишь когда наш президент приспосабливал какую-то награду к лацкану «большого общественного деятеля и большого писателя», когда президент принаклонился перед Ириной, затянутой в бежевый, строгий костюм, чтобы поцеловать ей руку, я ахнула уже вслух:
— Обалдеть! Прямо обалдеть!
Хотя, по правде, что тут особого? Выдающиеся мужья уж непременно тешат самолюбие жен открывающимися перед ними перспективами, вводят в круг, так сказать, высшего света…
Передача о Михайлове завершилась сугубо ностальгической нотой: балалаечный наигрыш, призванный, судя по всему, углубить нашу зрительскую мысль о преданности Михайлова родной русской земле, и видеоряд соответствующий: чернильница в форме самовара, чистый лист бумаги, стопка книг, а у распахнутого окна, спиной к зрителям, лицом к перебелкинским соснам и березам, — силуэт женщины, разумеется, вдовы писателя…
Я вырубила телевизор. У меня разболелась голова. Я окончательно запуталась во всем, что называется «работа над материалом». Я чувствовала полную свою беспомощность перед всем этим навалом фактов, событий, перед чередой людей, с которыми столкнулась по ходу дела. Мне больше ни с кем не хотелось общаться. Решила и про Веру-Верунчика: «Небось, не прокиснет до утречка. Девушка в самом соку, ядрененькая. Позвоню, как встану».
Из последних сил заползла под простыню. А вот занавеску закрыть, чтоб в комнату так нагло не заглядывала полная луна, яркая, словно раскаленная добела сковорода, — не смогла, рука как поднялась, так и упала. Сон тотчас сдунул меня с этой планеты и прямиком в какую-то черным черную, но теплую дыру мироздания, где тела твоего нет, а одно мягкое вселенское колыхание то ли под музыку Вивальди, то ли под далеко-далекие балалаечные переборы…
И почти сразу я вскочила как полоумная. Но на самом-то деле вовсе не сразу, а проспав часов шесть. Возможно, это луна вынудила меня вернуться к брошенным, было, проблемам и загадкам. Ее ядовитенький свет проел веки у спящей красавицы и добрался до зрачков.
— Ладно, — сказала я ей, — так и быть, скажу тебе «спасибо». Действительно, надо на свежую голову разобраться, что к чему и куда бежать или семенить дальше.
Села к столу, включила лампу, утренняя свежесть полилась из форточки на мои открытые плечи. Простуживаться, однако, не хотелось. Натянула шерстяную кофтенку. Положила перед собой лист чистой бумаги, взяла в руки зеленый карандаш. Я люблю зеленый цвет, чтоб как майская трава при солнце. Зеленым карандашом вывела «Виктор». И задумалась, вспоминая, что наговорила о своем брате-раздолбае его сводная сестра Дарья. Вспомнила самое важное, как показалось. Его разговор с матерью, покойной поэтессой Никандровой. Когда она обозвала его даже «дрянью», как никогда, если он только посмеет выполнить что-то задуманное. И ещё его слова: «Козлов надо подвешивать за яйца, мамуля! Чтоб все прочие козлы знали — возмездие грядет, как бы они ни колбасились, нерентабельно от козлиной вони отмахиваться только веером. За яйца и на фонарь!» А что же ответила обычно кроткая Нина Николаевна? «Прибью!»
Какой же из этого следует вывод? Если учесть, что это был последний разговор матери и сына, который слышала Дарья? Потом Виктор уедет на Север, к поморам, что ли…
Я сделала такой вывод, показавшийся мне веским, убедительным: «Виктор решил кому-то за что-то отомстить. Мать просила его не делать этого. Даже требовала. Но он стоял на своем. Вопрос: кому и за что? А если эти самые «козлы» опередили его? Если именно они убили Нину Николаевну?»
Маленькая неувязочка: а за что её было убивать? Полунищая старая женщина с грошовой пенсией…
За что, за что обыкновенно убивают женщин? Известное дело — из-за дорогих вещей, денег, из ревности, наконец…
Я посмотрела на ясный лик луны, и она вдруг подсказала мне: «Еще за тайну. Если человек владеет какой-то тайной, опасной для другого. Элементарно, Ватсон!»
Я поблагодарила подсказчицу кивком головы. Дальнее шоссе уже шипело под шинами несущихся к цели машин.
«Хорошо, — сказала я. — Пусть так. Пусть дело в тайне. И Нину Николаевну отравили из-за этой тайны. Но тогда за что отравили Пестрякова-Боткина и Семена Шора? Или… или они тоже были держателями какой-то опасной, общей тайны?»
Я подождала, когда натечет хоть какой-то ответ на этот вопрос, но не дождалась.
Однако воспоминание о беглом, блудном Викторе согрело: «Вполне вероятно, он кое-что знает на этот счет и когда явится…»
Но когда он явится? И явится ли вообще? Дарья рассказывала как-то, что он в самый шторм поплыл на моторке за мешками с мукой к пароходу, что стоял на якоре. В поселке кончилась мука, и он с каким-то тоже бедовым помором дядей Филей «побурили» на «дорке», и их перевернуло, еле спасли. А однажды её братец Витюша ухнул в прорубь… Тоже случаем спасся…
Подозреваю, как возопят некоторые мамзели: «Ах, ах, какая она эгоистка, эта журналистка Игнатьева! Ради успеха своего расследования она переживает за этого Виктора, а не потому, что Виктор — живой человек!»
Пусть так. Эгоистка. Ради успеха расследования. Но я жарко помолилась, глядя в лицо подружившейся со мной луне, за то, чтобы Виктор, несмотря ни на какие страшные случайности, уцелел, вернулся в полном здравии и смог ответить мне на мои вопросы… Захотел и ответил…
На тот, раннеутренний час ясность для меня была в одном — Ирина Аксельрод и Андрей Мартынов — любовники. И я, признаюсь, не спешила осуждать красивую сорокалетнюю женщину. Уж больно необычный достался ей паренек, восторженный поклонник её покойного мужа. С каким пылом неистового правдоискателя он клеймит позором приспособленцев с членскими билетами Союза писателей! Какую прекрасную порет горячку, перечисляя прегрешения по сути ничтожных людишек, чистых самозванцев! И как капитально при этом предан В. С. Михайлову, судя по всему, единственному, в ком не ошибся, кто не испоганил ни словом, ни делом его вымечтанные в глубокой провинции высокие представления о настоящем писателе!
