Лилия Беляева - Убийца-юморист
А потом вылез на экран последний секретарь ЦК ВЛКСМ и принялся воспевать комсомол и скорбеть по его кончине. И моя ярость вскипела по новой. Я же ещё застала этого чинушу в деле! Он был дядькой всем известной Ольки Петуховой из нашей школы. Он не только сам хапал всяческие привилегии, но и родных не забывал. Олькина семья из трех человек вдруг получила четырехкомнатную, Олька, троечница, вдруг поехала в Артек как отличница и общественница… А потом — в Болгарию, а потом — в Англию, как «передовая»… Теперь этот хапужник скорбит по былому… ексель-моксель, блин!
Так как жизнь вытаскивает человека из трясины неувязок и злости? А как бы смеясь и подпрыгивая.
Только-только я протянула руку, чтобы выключить поганого трепача, как вошла мать и бросила:
— Вера звонила. Просила отозваться. Выключи борщ — перекипит.
Я бросилась к плите… и забыла про телек. А когда налила тарелку и села к столу и поглядела в этот «ящик для идиотов» — сомлела от признательности к этому моему «ящику»… так как в нем попарусила белая тюлевая занавеска, покрасовалась вблизи неё синяя ваза с розовыми пионами, а далее — о чудо! — возникает большеглазое, темнобровое лицо Ирины Аксельрод-Михайловой.
Звучит вальсок Грибоедова, сообщая моменту очарование ностальгии по былому. Наклонив аккуратно, гладко зачесанную головку с клубом волос на затылке «а ля балерина», она вдовица моя загадочная, что-то пишет… Оператор камерой вправо, выхватывает из небытия мраморную девушку, вероятно, музу, которая улыбается немножко по-змеиному. Ветерок шевелит листы книги, вроде как случайно оставленной на садовой скамейке… Далее облака, кроны деревьев и опять облака… И наезд на Ирину, и очень близко её задумчивый, направленный в сторону, надо полагать, в былое, взгляд… Голос диктора:
— Перебелкино… знаменитый писательский городок. Здесь все связано с именами дорогих нам, россиянам. Прозаиков, драматургов, поэтов. Здесь они работали и… умирали. Ничего не поделаешь — мы все уходим понемногу. Но в тех стенах, где создавались известные нам произведения, где горело вдохновение — и до сих пор чувствуется какая-то особенная обстановка, какая-то особая аура… Невольно кажется, что вот-вот и, как совсем недавно, мы увидим издали высокую сухощавую фигуру Владимира Сергеевича Михайлова… услышим его хрипловатый голос…
На экране под баховскую токкату и фугу ре минор, под эти водопадные, бурлящие звуки, возникают кадры кинохроники: сквозь березовые ветки лицо маститого писателя, он все ближе, ближе… Писатель задумчиво глядит перед собой, трогая пальцем седую щетину усов. Его блекло-голубые глаза, слегка прищуренные, полны печали.
Но вот иной кадр, иная музыка. Под щелканье кастаньет и страстные переборы гитары В. С. Михайлов сходит с трапа самолета, судя по всему, в Испании. Он, ещё довольно молодой, черноволосый, ясноглазый, улыбчивый, пожимает руки встречающим… А вот он уже на улице Мадрида. А вот — в Лондоне, на фоне решетки королевского дворца… А вот он совсем молодой и худой в окружении пионеров и школьников.
Звучит колыбельная. На экране — младенчик, положенный на живот. Он повернул головку к нам, зрителям, и глядит радостными глазками-пуговками.
Текст: «В прежние, доперестроечные времена нельзя было говорить, что происходишь из дворян… Это противоречило бы воспеванию главного исторического двигателя — рабочих и крестьян… И хотя Владимир Сергеевич никогда не скрывал своего дворянского происхождения, но только в период перестройки почувствовал себя свободно и перестал хранить тайны своего дворянского рода. Вот он…»
Далее череда фотографий — вот прадед в эполетах, вот дед в эполетах, вот прапрабабушка в кружевном чепце, вот прапрадедушка в мундире с кружевным жабо…
Я, как и всякая обывательница советско-горбачевско-всяческого периода, воспитанная, однако же, Александром Сергеевичем Пушкиным в весьма ироничном отношении ко всяким чинам-званиям, тем не менее с некоторым трепетом отношусь к своим подружкам и знакомым, которые в последние годы окончательно рассекретились и оказались потомками даже князей и графов. Ибо у меня ничего такого нет. Самый высокий титул был лишь у одного моего предка, прадедушки Василия Кузьмича, а именно — телеграфист. Остальные — и вовсе крестьяне, потом городские мещане…
Но самые эффектные кадры кинохроники, посвященные жизни и деятельности В. С. Михайлова, были те, где он, окруженный почитателями, не успевал давать автографы, где он стоял на трибунах разных собраний, в том числе и во Дворце съездов, и говорил правильные слова о роли и значении литературы в деле нравственного совершенствования общества. Тут дистанция между ним и другими такими же избранными и прочей шелупенью, которая никогда не будет допущена в те красивые, просторные залы, превращалась в пропасть… Как-то так уж от веку идет: слуги народа, болеющие за него незнамо как, живут припеваючи, непременно в коммунизме, где и их жены и их детки-внуки срывают без счета цветы удовольствия и привилегий…
Но это я так, к слову. В. С. Михайлов, естественно, не относился к категории везунчиков, потомственных захребетников. Он, если взять во внимание количество написанных им книг, был выдающимся трудягой.
На экране как-то очень кстати появился сам писатель за большим, знакомым мне столом. Он склонил седую голову к бумагам, писал что-то. По обе стороны — стопки книг. «Разрешите задать вам вопрос, — обращается к нему невидимый интервьюер. — Как вы оцениваете сегодняшнюю молодежь? Вы разочарованы в ней, как многие интеллектуалы, или не очень?»
Писатель пристально вгляделся во что-то дальнее, видимо, еле проступающее в тумане, и веско возразил: «Не имею права хаять молодежь оптом, гуртом. Во все времена она была разная. Были свои умники и умницы, а были свои оболтусы. Кто-то тянулся к знаниям, а кто-то тянулся к бутылке. Я — счастливый человек. До сих пор вижу вокруг себя молодых людей, серьезно интересующихся проблемами морали, нравственности… Мое сердце греют молодые прозаики, поэты… Они приходят часто ко мне, и мы ведем беседы, полезные всем нам…»
На экране — большой овальный стол на даче писателя в Перебелкине. Посреди — букет пунцовых гвоздик. Вокруг стола — юноши и девушки, всего четверо. Все взоры устремлены к нему, мэтру…
Когда камера стала приближать лица, я углядела Андрея. Но не бритого, как нынче, а в темных усах и бороде. За широким окном падал сизоватый пушистый снег зимнего дня… Второй парень тоже был в бороде, но в светло-русой и очень похож на Андрея. Впрочем, мне почему-то все бородатые люди кажутся братьями.
После слов мастера сказала свои девушка, стриженая под мальчика, в белом свитере, из которого стеблем тянулась её худая шея:
— нам очень помогает общение с нашими старшими товарищами. Мы учимся более объемно, конструктивно воспринимать мир и более бережно обращаться со словом. Владимир Сергеевич — человек бывалый. Он многое рассказывает нам. Особенно впечатляют его встречи с выдающимися деятелями культуры…
Андрей, как я и ожидала от него, не высказался, а дал залп изо всех орудий:
— Слишком много оказалось придурежников среди тех, кто назывался писателями! Обыкновенных крохоборов! Они и при советской власти рвали себе куски, и при новой приладились. Бездари! Вон критик такой Ленька Сидоров! При советах все про коммунистические идеалы верещал и все у кормушки сидел! А как струхнул, когда в Дом литераторов Ельцин пришел выступать! Ельцин тогда в опале был у парторганов… Ребята из литинститута рассказывали, как он убегал из Дома прочь, на ходу ширинку застегивал, чтоб только комначальство его поблизости с Ельциным не увидело. А пришли к власти демократы — вылез в первые ряды, пошел лизать демократические зады, Ельцина воспевать — и стал аж министром культуры! Или взять шайки-лейки из издательств. Они же только и делали при Советах, что друг дружку издавали. Кто в редакторах сидел в «Московском рабочем», тот издавал редакторов и прихлебателей в «Советском писателе» и наоборот. Вот кто мечтает вернуть советскую власть, ту, конечно, когда им опять позволят барахло всякое сочинять и издавать, орденки и медальки на брюхо вешать. Им честная власть никакая не нужна! Многие из них, эти шаечники, и сейчас при сладком куске кучкуются, орденки друг другу чеканят!
— Не слишком ли вы категоричны? — звучит голос интервьюера. — Жестоки даже?
Андрей взорвался как граната:
— Я же им верил, поймите! Я всей этой московской и прочей писательской шараге с детства верил! Я думал, раз они такие правильные книги пишут, то значит и сами живут по совести! А они в душу мне наплевали! Лучше б я в эту Москву и не приезжал! Я же под их героев-праведников подстраивался, я же в танке в Чечне горел не за так, а за красоту жизни, за этих же самых писателей! А как столкнулся с ними лоб в лоб, е-мое… Жлобы в общем и целом! Вон тут, в Перебелкине… захватили внаглую общие дачи, словно свои кровные, а сами сдают квартиры в Москве за доллары! Бизнес! На крови, страданиях своих меньших братьев, которые не имеют, как они, клыков и когтей»! хотите по фамилиям? Бакланович, Гешоков, Келлер, Гуспенская-Шанина, Дуркевич…
