Михаил Иманов - Чистая сила
Но никто не сдвинулся с места; и сам Думчев тоже, хотя совершал, стоя за своим стулом, призывные движения руками.
— Ну что — довольны? — сказал старику Ванокин и с силой хлопнул тростью по ладони. Мне показалось, что он намеренно хотел сделать себе больно.
— Петр! — тихо сказала Марта. — Что это?
— Что это? — раздраженно обернулся Ванокин. — Ты хочешь знать — что это? Ты для того сюда и явилась, в это «общество»? В это наше общество любви и согласия.
— И надежды, — вставил Думчев. — Надежду забыли.
— Хорошо, я тебе объясню, — продолжил Ванокин. — Если ты так жаждешь, то я тебе объясню. Вот этот вот человек, — он нервически ткнул несколько раз пальцем в сторону старика, — тот самый, о котором я тебе так много говорил. Тот, за которым я столько гонялся. Это — твой любезный папа. Да-да, и не надо делать лицо — он самый и есть. Можешь подойти и потрогать его руками. Ты подойди, подойди, — он легонько подтолкнул ее в спину. — Подойди и представься. И познакомься. Надо же когда-нибудь познакомиться.
— Петр! — сказала Марта.
— Что, Петр?! Сама хотела, теперь уж иди до конца. Скажи, что ты его дочь, напомни, что твою мать звали Мариной, он по старости лет мог и позабыть. А как познакомитесь, то ты его по-родственному попроси, чтобы он несколько камешков тебе отсчитал, хоть бы и на приданое. Должно же быть у тебя приданое при таком богатом папаше.
— Коробочку просите, Марта Эдуардовна, — не унимался Думчев. — Пусть коробочку покажет.
— Ну, вы… — оборвал его Коробкин, — вам-то что до этого? Вы-то чего суетитесь?
— Вам я отвечать не намерен, — отрезал Думчев.
— А я вот как сейчас за шиворот тряхну, так станешь «намерен», — отпарировал Коробкин.
— Вы бы, молодой человек, — несколько сбавив в тоне, сказал Думчев, — при вашем возрасте могли бы принять во внимание мои седины.
Упоминание о «сединах» при абсолютно лысой голове Думчева прозвучало комично. Даже сам Думчев, кажется, понял свою оплошность и, вытащив платок, обтер им голову. Но Коробкин за «седины» не ухватился, а только усмехнулся презрительно и языком издал звук, как если бы плюнул. Словесная перепалка на этом закончилась, тем более что Марта сказала старику:
— Это правда, что он здесь сказал?
Она подошла к столу и стала у противоположной от старика стороны.
— Я не знаю, что здесь говорят, — после некоторого молчания произнес старик. — Здесь много уже наговорили… и наделали. Вас, по-видимому, ввели в заблуждение относительно… Суммируя все, что здесь происходило, могу заявить, что все это не одно только недоразумение, простите, но намеренный, как я уже сказал, шантаж.
— Подождите, подождите. Что это вы так распушились? «Недоразумение», «шантаж»! — вступился Ванокин, подходя к Марте. — Ты хотела выяснить? Будем выяснять. Пусть он прямо ответит: жил он с женщиной, которую звали Марина Романевская? Пусть для начала на это ответит, а то: «мы с вами, к сожалению, не родственники».
— Еще неизвестно, к чьему сожалению, — проговорил Думчев.
— Ну так отвечайте: жили ли вы в войну, а точнее, в сорок втором году, с женщиной, которую звали Марина Романевская? — настаивал Ванокин.
— Почему я должен отвечать? — отрывисто произнес старик.
— Ага! Слышала, Марта, он не хочет. Ты понимаешь?
— Вы знали мою мать? — проговорила Марта.
— И не только знал… — начал Ванокин, но Марта его перебила:
— Подожди, Петр, — сказала она и, обратившись к старику, повторила: — Вы знали мою мать? Ее звали Мариной.
Старик коротко взглянул на меня, потрогал рукой грудь, так, словно что-то лежало под рубашкой, а он удостоверялся, что лежащее там цело; потом повел головой в сторону, только скользнув взглядом по Марте, и опустил глаза.
— Да, я не отрицаю, — медленно выговаривая слова, сказал он, — что был знаком с женщиной, носившей это имя.
— И фамилию, — сказал Ванокин.
— Да, если хотите, и фамилию. Но что из этого выходит и о чем это говорит? Я знал в своей жизни много людей, среди них и… женщин.
— Наконец-то, — облегченно вздохнул Ванокин. — Наконец-то признался. Слышишь, Марта, — он тронул ее за плечо, — он знал твою мать. Это он. Он.
— Аплодирую, — прокричал Думчев. — Рукоплещу благородству и смелости. Смелости и благородству.
— Почему этот человек вмешивается? — повернулась Марта к Ванокину.
— От нечего делать, — пожевав губами, ответил Ванокин. — Не обращай внимания.
— И не обращайте внимания, любезная Марта Эдуардовна, — благодушно отозвался Думчев. — Не вмешиваюсь. Поверьте, что в мыслях этого не имел. А только от умиления, от одного только умиления, что присутствовать пришлось при столь знаменательной встрече.
— Вот видишь, — сказал Ванокин, — только от умиления. Так что признаете теперь, что это ваша дочь? — обратился он к старику.
— Мне нечего признавать, — быстро ответил старик.
— То есть как это нечего, когда вы уже признались сами и вот дочь ваша перед вами стоит. Не надо было говорить, что знали Марину Романевскую. Но теперь уже поздно отказываться.
— Как это поздно?! — вскричал старик так, словно все дело было в том, что «поздно». — Я ни от чего и не отказываюсь, хотя мог бы и не говорить — это мое дело, личное, одного меня касающееся.
— Что значит «одного меня»? Не одного. Если хотите знать, то и меня касается, но прежде всего — вот ее.
— Подожди, Петр, — попыталась остановить его Марта.
— Нет, — явно горячась, ответил Ванокин, — теперь ты обожди. Пусть он скажет. Пусть ответит. Он всю жизнь жил в свое удовольствие, на коробочку свою любовался.
— Я не любовался! — воскликнул старик.
— Нет, любовался. И еще как любовался, — опять сжимая в руках трость, проговорил Ванокин. — Не трогал из коробочки — это я понимаю и допускаю. Уверен даже, что ни одного камешка не тронул. А не трогал потому, что любовался. Целостью и любовался. Или как этот сейчас сказал, — не поворачивая головы, он указал тростью за спину, — умилялся. Идее своей и умилялся. Тому и умилялся, что ни одного камешка не тронул. А что из того? Как в игрушки играл. Нечем было жить другим, так из себя «хранителя» сделал. Куда как приятно сознавать, что ты все это сохранил. Куда как приятно. Только ведь свое хранил и тому умилялся, что с в о е г о не тронул. Что ж, благородно, — Ванокин обвел всех нас взглядом. — Благородно, говорю я, слышите, — благородно! Только здесь есть одно маленькое «но». Совсем маленькое, можно и не замечать. Но оно есть, никуда его не денешь, а оно-то все и переворачивает. Все благородство и поворачивает. Положим, что не брал, что хранил, что хлебом черствым питался, а не взял. Так. Так! — и спорить нечего, сильно. Но только ведь знал, что, случись какая-нибудь особая роковая минута, крайняя минута, самая-самая крайняя, и… А коробочка-то у тебя под рукой. Вот она, только резинку сдерни.
— Петр! Я прошу тебя. — Марта взяла его руку.
Но Ванокин резко отстранился:
— Пусти. Я свое должен теперь сказать. Мне не деньги его нужны. Не нужны мне теперь его деньги.
— Роковой поворот! — воскликнул Думчев.
— Цыц! — оборвал его Ванокин, и Думчев осекся и сделал движение, как бы отодвигаясь, словно Ванокин подошел к нему вплотную, хотя их разделяло не менее пяти шагов.
— А вы как думали?! Вы-то все что думали?! — громко сказал Ванокин, обращаясь уже ко всем. — Думали, что, кроме мечты об этих паршивых камушках, во мне ничего нет. Вот она, одна она, — указал он на Марту, — верила, что во мне еще и другое есть. Да и то — недолго верила. Да и то усомнилась. А теперь я вижу. Я теперь на него посмотрел и вижу — себя самого.
— Не надо, Петр. — Марта опять взяла его руку; на этот раз он руки своей не вырвал.
— Вот и хорошо, — сказал он, — вот и договорились. До самого главного и договорились. Но не совсем. Не совсем. Я теперь все скажу.
— У вас было время, — неожиданно прервал его старик, не поднимая глаз.
— Время? Да, это вы верно заметили: время было. Много было времени. Но только не то это было время. Та самая нужная минута еще не наступала. Теперь наступила. Вот она теперь, передо мной, — заговорил Ванокин в каком-то исступлении. — Я много сказал всякого и делал много всякого. Да только все не то говорил и все не то делал. А теперь все сказать должен. Потому что если не скажу и упущу эту минуту…
6
Он не досказал, что будет, если он упустит эту «минуту». Он не досказал и остановился, тяжело и прерывисто вздохнул и сглотнул с трудом несколько раз. Все мы ждали, и даже Думчев не сделал в этой паузе ни единого неосторожного движения; Марта смотрела на Ванокина не отводя глаз и держала его руку в своих. Он осторожно высвободил руку. Начал он размеренно и тихим голосом, но все больше и больше одушевлялся течением своей речи и в середине говорил уже свободно, так, словно не пятеро нас было в комнате, а был перед ним один человек, и этот человек умел слушать, а он мог сказать этому человеку в с е:
