Лео Мале - Французский детектив
Старый друг смотрел на нее с добродушным любопытством, а она не решалась вслух признаться в своих мыслях: «Жак — добрый зверь. Даже, наверно, в объятиях. «Зверь», который понравился бы многим женщинам. Мне? Не знаю… Такого мужчину надо только время от времени уметь усмирять. Это, должно быть, не так уж трудно. Но вот, однако же, у этой Соланж не очень-то получалось. Разве что когда она была девочкой, а он еще ребенком. А потом, когда она стала женщиной, а он сильным мужчиной? Под влиянием Ивона Роделека она вышла за него замуж из самопожертвования, а не по любви. А этому бедному Жаку нужна была бы такая любовь…»
И вдруг странная, сумасшедшая мысль вспыхнула в возбужденном сознании девушки: в конце концов, что доказывало, что эта не очень хорошая жена не могла быть преступницей? Она вполне могла бы убить этого американца, подстроив дело так, чтобы вся ответственность пала на Жака: это был бы легкий способ избавиться от слепоглухонемого, которого она, возможно, уже не могла выносить. «Нет! Это было бы ужасно! То, что я думаю сейчас, — чудовищно, недостойно меня и этой женщины».
Даниель, устыдившись, зажала ладонями голову, словно хотела спрятаться.
— Ну, что с вами, внучка, померещилось что-то страшное? — забеспокоился Виктор Дельо.
— Да, да, мэтр, вы правильно сказали: именно — померещилось.
— В вашем возрасте, — мягко сказал адвокат, — это нездорово. Кстати, рано утром я получил ответ на телеграмму, которую вы отправляли вчера. Мне позвонили по телефону прямо из Нью-Йорка. Какое чудесное изобретение этот телефон! И практичное к тому же! Воистину: с его помощью можно отправить на гильотину того, кто никак на это не рассчитывает…
Глава 4
Обвинение
— Слово предоставляется адвокату от прокуратуры мэтру Вуарену.
— Господа судьи, господа присяжные заседатели, — начал противник Виктора Дельо, — моя роль ограничится исключительно защитой памяти Джона Белла, зверски убитого пятого мая этого года на борту теплохода «Грасс». Считаю излишним возвращаться к обстоятельствам, при которых было совершено это преступление и которые были подробно изложены суду. Свою задачу я вижу в том, чтобы дать представление о личности жертвы. Можно утверждать, что этому молодому двадцатипятилетнему американцу было уготовано блестящее будущее, если вспомнить о том, какой многообещающей была его юность. Закончив с отличием Гарвардский университет, где он считал делом чести выучить наш язык и овладел им в совершенстве, Джон Белл в восемнадцать лет записался в одно из лучших войсковых соединений, которое не нуждается в похвале, — в морскую пехоту Соединенных Штатов. После капитуляции Японии он вернулся с четырьмя наградами. Как очень многие молодые люди, молодость которых была отмечена страданиями войны, Джон Белл мог бы предаваться радостям жизни, но он поступил иначе. На войне он окончательно созрел и, зная ее разрушительные последствия в различных частях земного шара, более пострадавших, чем Америка, без промедления решил посвятить себя неблагодарному делу — снабжению разоренной войной Европы.
Его отец, сенатор Белл — мы могли оценить здесь сдержанность и уравновешенность его показаний, из которых был исключен малейший намек на чувство мести по отношению к убийце единственного сына, — разве он не поведал нам о том, что самой большой радостью для сына в его новой миссии были постоянные контакты с французскими кругами в Нью-Йорке? Разве Джон Белл не пошел на разрыв с красавицей с Бродвея, чтобы иметь возможность побывать во Франции, которую он так любил, хотя никогда ее еще не видел? И разве отец, обнимая его в последний раз перед отплытием «Грасса», не сказал ему: «Может быть, из путешествия ты привезешь француженку. Всем сердцем я желал бы этого!» Мне кажется, господа присяжные, что было бы трудно сильнее любить Францию, и между тем спустя три дня, находясь на борту французского теплохода «Грасс», то есть уже на территории Франции, молодой американец был зверски убит одним из наших соотечественников.
Конечно, мотивы остаются неясными, и мы должны отдать должное защите: ей удалось заронить в умы сомнение на этот счет, но преступление — вот оно! — налицо, дважды удостоверенное — многими отпечатками пальцев, снятыми на месте происшествия, и неоднократными признаниями убийцы. Можно также позволить себе растрогаться тем печальным фактом, что преступник страдал от рождения тройным недугом, серьезно отягощавшим его существование. Было бы нелепо отрицать, что положение слепоглухонемого от рождения — очень незавидно, но является ли это оправданием для убийства? Допуская даже, что Жак Вотье с детства был одержим злобой против окружающих, против тех, кто имел счастье видеть, слышать и говорить, все равно спросим себя: давала ли эта звериная ненависть право на убийство? Допустимо ли набрасываться на незнакомого человека, к тому же иностранца, который не сделал ничего плохого, — на этого молодого американца, отец которого без колебаний заявил: «Я убежден, что если бы мой сын познакомился с Вотье, он им заинтересовался бы — душа у него была благородная».
Единственным возможным оправданием поступка Вотье — если допустить, что вообще можно оправдать преступление, — могла бы быть его невменяемость. Некоторым из вас, господа присяжные, в начале процесса могло показаться, что мы имеем дело с опасным сумасшедшим. Справедливый приговор в таком случае мог бы быть иным: поскольку это снимало бы ответственность с подсудимого, защитники могли бы надеяться отправить его в дом для душевнобольных, где он закончил бы свои дни, не представляя постоянной опасности для общества. Но показания свидетелей, осведомленность, авторитет и независимость которых вне всяких сомнений, доказали, что Жак Вотье — вменяем.
Зверем он только выглядит — хорошо зная, какое тягостное впечатление на других производит его внешность, он пользуется этим, чтобы обмануть всех. При необходимости он готов публично симулировать страшный истерический припадок, чтобы усилить ложное представление о себе. Все эти гортанные нечеловеческие крики, слюна, которая течет изо рта, жесты убийцы — только орудие самозащиты, которым он умело пользуется. Он очень хорошо знает: то, что склонны простить человеку грубому, неспособному себя контролировать, никогда не простят человеку культурному. А перед нами именно интеллектуал, действующий сознательно, рассчитывающий малейшие свои поступки. Его упорное молчание с того момента, когда он сознался в своем преступлении, — лишнее тому доказательство: этим он надеется убедить суд, несмотря на свои признания и отпечатки пальцев, что не несет ответственности за убийство. Разве нам не давали понять, что Жак Вотье признался в преступлении только для того, чтобы скрыть имя подлинного убийцы, одному ему хорошо известного?
К сожалению, эти утверждения, согласно которым кто-то другой или даже двое других могли убить Джона Белла, ни на чем не основываются, в то время как отпечатки пальцев — неопровержимое доказательство, и против него бессильны любые речи. Благодаря богатому воображению мэтра Дельо дело обретало в какие-то моменты такой же оборот, как в детективном романе. Но лучшие романы этого жанра всегда заканчиваются обнаружением преступника. И когда он известен — а в данном случае он известен с того момента, когда стюард Анри Тераль первым проник в каюту жертвы, — наказание должно быть неотвратимым, иначе в этом мирг не останется справедливости.
Считаю необходимым напомнить здесь некоторые заявления свидетелей со стороны обвинения. Для начала — точные показания комиссара теплохода: «Единственный ответ, которого с помощью жены мы могли от него добиться, был: «Я убил этого человека. Я официально признаю это и ни о чем не жалею». Ответ, который сам Жак Вотье написал с помощью точечного алфавита Брайля и который был передан капитаном Шардо следователю по прибытии в Гавр».
Эти показания подтверждены капитаном Шардо.
Показания бортового врача Ланглуа и профессора Дельмо — председателя медицинской комиссии, тщательно обследовавшей физическое и психическое состояние Жака Вотье, — свидетельствуют о том, что подсудимый действовал в здравом рассудке. Профессор Дельмо клятвенно заверил, что «его интеллектуальные способности даже гораздо выше среднего уровня; он основательно владеет всеми способами выражения, позволяющими ему общаться с внешним миром».
Напомню также слова, произнесенные собственной сестрой подсудимого: «Не знаю, виновен Жак или невиновен, но когда я узнала из газет о преступлении на «Грассе», была не слишком удивлена». Это показание подтверждается выступлениями и других членов семьи, в частности зятя и тещи Жака Вотье — мадам Дюваль.
Разве ректор Марией в ответ на точно сформулированный вопрос председателя Легри не заявил, что роман Жака Вотье — «произведение человека неординарного»?
