Николай Шпанов - Ученик чародея
Кручинин сразу заметил, что игроки не могут сойти даже за тех дилетантов из безработных, что ищут приюта под кровом пивных, пользуясь правом пить одну кружку столько времени, сколько можно протянуть партию в шахматы. Неискусность и даже особая неумность ходов этой пары бросалась в глаза. «Вероятно, подумал Кручинин, отправляя их на операцию, начальник сказал им: „Постарайтесь остаться незамеченными, займитесь чем-нибудь: сыграйте хотя бы в шашки…“ Агентам была милее всего партия в скат, но начальник сказал „шашки“. Шашек в пивной не оказалось. Значит, нужно было сесть за партию шахмат, применив к шахматам свои познания в шашках. Кому доводилось быть в положении Кручинина, поймёт, что грубая работа противников ставила его в затруднительное положение. Чтобы протянуть время в позиции, занятой за спиною игрока, не возбуждая подозрений, Кручинину приходилось строить из себя человека, заинтересованного игрой. А попробуйте заинтересоваться подобной партией! Он решил идти напролом: попробовать преподать агентам урок шахматной игры.
— Позвольте объяснить вам, как это делается, — он обернулся к сидевшему в углу бригаденфюреру. — А может быть, тот господин играет?
Бригаденфюрер поднял на него тяжёлый взгляд холодных серых глаз, очевидно, соображая: следует ли ему оказаться шахматистом или нет? Наконец, с расстановкой проговорил:
— Да, мы можем сыграть с вами одну партию в шахматы.
Это был его прежний, обычный тон: словно читал наставление. Именно так и сказал: не «можем сыграть» или «сыграем партию», а совершенно точно «сыграть одну партию в шахматы». Не во что-нибудь другое, и не пять партий, а именно «одну» и именно «в шахматы».
Позже, анализируя происшедшее, Кручинин понял, что бригаденфюрер оказался совсем не таким уж примитивным существом со склонностью к театру ужасов, — он был способен к решениям и к поступкам, определяющим качества человека, как шпиона или контрразведчика. Быстрый анализ обстановки, верный вывод и вступление в действие без колебаний — это противоположность методу прощупывания, пробных ходов и выжидания. Кручинин мог лишний раз оценить, как опасно считать противника ниже себя: каким дураком чувствуешь себя, попавшись на удочку ловко разыгранной тупости, под которой скрыто коварство. И как часто, увы, такие возможности недооцениваются в происходящей смертельной игре! Согласился ли бы сам Кручинин на месте бригаденфюрера сыграть с ним? Кручинин подумал: «Нет, не согласился бы». И, как оказывается, совершил бы ошибку. Потому что на этот раз ошибка заключалась в том, что он предложил бригаденфюреру партию. Кручинин сам себя связал, усевшись за столик. Не произнося ни слова, противник отвечал разумным ходом, едва Кручинин успевал отнять руку от белой фигуры. Кручинин понял: ему не удастся закончить партию тогда, когда это будет удобно ему самому и не сразу нашёл выход из создавшегося положения. Обернувшись к сидевшим по сторонам столика агентам, он с улыбкой сказал:
— Вот так надо играть. А теперь вы увидите как не надо играть… Я буду делать ошибки… Вот первая.
И он стал одну за другою ставить под удар свои фигуры, искоса наблюдая в окно за улицей: было просто удивительно, что Эрны столько времени нет. Уж не разгадала ли она ловушки? Не лучше ли и ему быть теперь на улице…
Наконец удалось освободиться от несносной партии, и он мог покинуть пивную. Едва успев отойти от пивной, он услышал звук вновь отворяемой двери и торопливые шаги за своей спиной: это был один из незадачливых шахматистов. Почти одновременно Кручинин увидел в конце улицы хорошо знакомый ему стройный силуэт Эрны.
Кручинин продолжал путь, устремив навстречу Эрне взгляд, и со всей доступной ему выразительностью отвёл его в тот момент, когда глаза их встретились. Она должна была понять, что он хотел ей этим сказать! Но что это: неужели она задержалась у двери кафе? Почему замер стук её каблуков?.. Кручинин не смел оглянуться. Но тут же по слуху с облегчением убедился: Эрна, задержавшись было около кафе, продолжала путь по улице.
Было ли это избавлением Эрны из лап преследователей или провалом, от которого зависел успех большого общественного предприятия борцов за мир?
Он медленно удалялся в направлении, противоположном движению Эрны.
Десять лет бывали большим сроком в жизни человека и при более медленном течении времени, нежели стремительный бег, в каком несётся сквозь историю наше жадное поколение. Кручинину не могло прийти в голову, что мимолётная встреча с Эрной может стоить ему покоя. Но покой исчез вместе с её силуэтом, скрывшимся за поворотом улицы. Копна рыжих волос огнём вспыхнула на прощанье и погасла. Когда-то под непосредственным натиском гигантских событий войны подавление чувства к Эрне выглядело незначительным личным горем по сравнению с морем страданий миллионов человеческих существ. Но теперь этот шаг представал роковой ошибкой, по-видимому, непоправимой. Пытаясь проанализировать свой давнишний поступок с точки зрения человека и общественного деятеля, Кручинин не мог найти примирения между двумя ликами самого себя. Уже не в первый раз в жизни два его «я» приходили в противодействие. Кручинин не умел найти равновесия, в котором общественное «я» не мешало бы личному. Так было когда-то в его отношениях с Ниной, так случилось с Эрной. Неужели только отойдя на значительное расстояние от собственных поступков, он может найти им правильную оценку? Не может же быть, чтобы чувство и долг так и оставались в его жизни антагонистическими друг к другу? Кто знает тайну уравнения, приводящего к равновесию эти могущественнейшие факторы человеческого существования?
Кручинин мог предположить, что теперь, после исчезновения Эрны, у него действительно есть сколько угодно времени для размышления на эту тему. И, вероятно, чем дальше, тем более бесплодными будут думы. При любом решении проблемы человеческих взаимоотношений он уже не мог извлечь из него для самого себя никакой пользы. Все было в прошлом. Ничего в будущем.
46. Подозрительное объявление
Бежали дни. Логика говорила, что по всей вероятности Эрна использует малейшую возможность, чтобы дать о себе знать. Но с течением времени надежда на такую возможность угасала, а подходило время, когда Кручинин должен был покинуть город. И, как это часто бывает, именно тут, когда следующий день уже застал бы его в пути, пришла весточка от Эрны. Это была зашифрованная записка ещё более лаконичная, чем прежде. В ней говорилось, что Кручинин должен следить за объявлениями «Марты» в газете «Западный Вестник».
Ожидание — один из самых тяжёлых способов времяпрепровождения. Только люди, ожидавшие чего-либо важного в вынужденной неподвижности заточения — будь то чаемая свобода или неизбежная смерть, — знают истинную цену времени. А у Кручинина это было одновременно ожиданием свидания с Эрной или известия об её исчезновении навсегда. Лампа и книга были не единственными друзьями, которых Кручинин хотел бы видеть возле себя в те дни. В обычное время у себя на родине он любил огни чужих окон. Глядя на свет в не знакомом ему доме, он почти всегда представлял себе хорошую жизнь, хороших людей, их хорошие дела, хорошие желания и мысли. Это было своего рода пищей для его воображения, настолько привлекательной и плодотворной, что он частенько хаживал вечерами по улицам, выбирая менее знакомые, с неожиданными домами. Он поглядывал на окна, где на шторах, как на экране китайского театра теней, двигались силуэты людей. Эти люди казались ему близкими, их жизнь понятной и интересной. От таких прогулок ему становилось покойнее, работалось лучше и, кажется, даже счастливей жилось. Подобными вечерами он особенно сильно любил людей.
Попробовал он и здесь походить по улицам, глядя на освещённые окна жилых домов. Глядел на многолампые люстры гостиных и столовых, на силуэты дородных бюргеров и разряженных бюргерш; попадались и скромные лампы с зелёными абажурами, со склонившимися над ними головами одиноких людей. Но даже они не возбуждали в Кручинине прежних чувств и мыслей, все было чужим и даже враждебным. Во всем чудилось что-то от жизни насторожённой и недоброй. Той тёмной жизни, что стоит между счастьем и темнотой неизвестности, между любовью к жизни и ненавистью к живущему, между мечтой о будущем и цепляньем за прошлое. И Кручинин возвращался с прогулок ещё более одинокий, насторожённый и подчас даже немного подавленный. Он томился беспокойным, неприветливым одиночеством среди семисот тысяч жителей этого города. Иногда это одиночество вызывало воспоминание о другом — приветливом — одиночестве, в каком человек оказывается в лесу или на просторе открытого моря. Какая противоположность: то и это, там и тут! Если вам, читатель, доводилось очутиться совсем одному в глубине дремучего леса, то вы, наверно, помните, как после первого беспокойства, вызванного таинственностью лесного полумрака, вы постепенно свыкались с его голосами. Очень скоро эти голоса не только переставали нарушать тишину леса, а казались вам её неотъемлемой частью, настолько непременной, что молчание ночи уже раздражало слух. Но проходил час, и эта тишина в свою очередь превращалась в нечто неотъемлемое, свойственное месту, времени и внутреннему миру вашего собственного я. Снова наступала смена таинственной тишины спящего леса на многоголосые шумы лесного дня. И вдруг, когда эти смены стали настолько привычными, что превратились в неразличимый слухом оборот времени, вы услышали что-то совсем инородное: голос человека. Этот голос ворвался в мир леса, расколол его и вернул вас в царство вам подобных. Вы словно проснулись. И так же бывает в реальности — это пробуждение могло вызвать радость или досаду, в зависимости от того, что сулила вам жизнь. Или в море, когда вы, уединившись у борта маленького парусного судна, час за часом не видите ничего, кроме воды, рассекаемой форштевнем и журча обтекающей борт, а над собою — только небо. Тогда вам приходят мысли, ничем не омрачённые, огромные, как сам этот мир неба и воды. И тут коснувшийся вашего слуха человеческий голос не говорил ли вам властно, что, кроме неба, воды и вас, на свете ещё много такого, о чём не следует забывать и что держит и будет держать вас в своих объятиях до конца ваших дней…
