Колдуны - Адам Нэвилл
В глазах женщины, с которой Том пытался построить жизнь, семью, дом, он поставил все на кон в безумной игре и проиграл. Свел остаток их жизни к нищете и запустению, потому что безрассудно поднял половицы в доме, чтобы найти и вынуть заколдованные народной магией артефакты. Зачарованные предметы, которые стали проклятыми. В ярком свете больницы – этого великого храма науки, этой вершины человеческого прогресса – рассуждения, убедившие его в необходимости такого очищения дома, должно быть, показались ей жалкими, даже отвратительными.
Пока Фиона ждала ответа на вопрос, переживет ли ее единственный ребенок следующий час, у нее, наверное, появилась возможность пересмотреть ход своих мыслей. Направить их по новому пути, рассматривая поведение мужа за весь тот день. Наконец, ее размышления, вероятно, остановились на последствиях, к которым привело помрачение ума Тома: он закапывал миски с молоком и медом на лужайке, вскрывал старые полы. И тут Фиона вскочила со стула и бросилась на него так стремительно, что у него перехватило дыхание. Ее пластиковый стул скользнул в сторону, будто жеребенок на льду.
От первой пощечины глаз Тома заплыл, а голова дернулась слева направо. Когда он пошатнулся от первого удара, последовал второй. От которого из головы вылетели все здравые мысли, а голова запрокинулась.
Взорвавшись от зловещей, терпеливой тишины, Фиона выглядела особенно страшно в том больничном коридоре. Освещенная болезненным светом дневных ламп, со слезами на щеках, со лбом, покрытым коркой крови ее единственного ребенка. Она впала в ярость.
Когда Фиона снова вскинула испачканные руки, Том вздрогнул. Но в этот раз она лишь рванула его за капюшон к себе. Том запомнил только часть ее криков, но понял сообщение целиком.
– Ты! Ублюдок! Ты сделал это! – Ее слюна летела ему в лицо, будто морские брызги в нос парома, пересекающего Ла-Манш.
Первой реакцией Тома было переложить вину на кого-то другого. Он поймал себя на том, что даже в такой момент не в силах отказаться от отсрочки худшего, что когда-либо совершал.
– Фи. Они… Это проклятие.
– Нет никакого гребаного проклятия! Это все в твоей голове, тупой ублюдок!
Он позволил ей еще раз ударить, после чего у него в ухе несколько часов звенело.
Откуда-то издалека к ним подбежала медсестра. Том запомнил скрип резиновых подошв на кафельном полу.
– Убирайся! Оставь нас в покое! – заорала Фиона, и Том услышал, как двое, сидевшие в десяти футах и ожидавшие собственных ужасных вестей, затаили дыхание.
Ошарашенный и оглушенный, он наблюдал, как жена развернулась и убежала. Она прошла мимо медсестры, которая появилась, чтобы встать между ними.
– Я бы на твоем месте отвалила, – сказала медсестра Тому, когда он дернулся.
Эта женщина смотрела на него так, будто он избивал жен и растлевал детей. Наверное, решила, что Том изувечил собственную дочь. Подумала, что из-за него она на операционном столе. Что он способен навредить четырехлетней девочке. В глазах женщины он был абсолютно презренным существом. Стой Том в тот момент на мосту, сбросился бы вниз, чтобы стряхнуть с себя тело и выйти из него прочь.
Затем он два часа сидел в машине. Большую часть времени рыдал. Много раз заходил в больницу, чтобы спросить о Грейси.
На второй раз ему сообщили о критическом состоянии дочки. Фионы нигде не было видно.
Когда Том пришел в третий раз, молодая врач прошептала, придерживая его за локоть, что они пытаются спасти глаз. Вот тогда-то у Тома и подкосились ноги.
Три человека усадили его на стул, будто рухнувшего запойного пьяницу.
Ему был нужен воздух, Том вернулся на улицу и стоял под дождем в слезах.
Потом снова сел в машину, но молчал и не шевелился, его можно было принять за мертвеца. Фионе позвонить он не осмеливался.
Его прокляли. Такое несчастье не может быть обычным делом. Голову заполонили образы покрытых древними словами свинцовых табличек, беззвучно кричащей окаменевшей кошки, обмотанных красной нитью костей и дьявольского черепа, погребенного под полом. Том подумал о том, как мало весил Арчи, когда щенка опускали в землю.
Лицо кипело и пульсировало от пощечин жены. Из этого им уже не вернуться.
Наконец, его разум наполнило воспоминание о маленькой Грейси, и Том мгновенно понял, что окончательно покинут. Только тогда, после долгих часов, проведенных в тоске, тревоге, раскаянии и страхе, вернулась его ярость.
43
Один только вид соседского дома натягивает его нервы, как струны рояля. И вызывает желание блевать.
В доме Мутов не видно ни одного лучика света. Том представляет, как обитатели отступают глубже, разглядев, возможно, перед домом страшный бледный лик ненависти. И все же Том интуитивно чувствует, что такие мелочные собственники будут довольны выигрышем в этом раунде. Темный дом, кажется, гудит от садистского довольства, словно какая-то адская электростанция. Психопаты чувствуют себя в безопасности, понимая, что никакая власть не сможет расследовать их преступления.
Том наклоняется. Поднимает с границы между участками камень. Взвешивает в руке. Слишком тяжелый для небрежного броска. Нужно основательно размахнуться. Швырнуть. И, не позволяя посторонним мыслям вмешаться в то, чего требует ярость, он бросает камень во входную дверь Мутов.
Снаряд попадает в цель, раздается глубокий, деревянный стук.
Том безумно хохочет, запрокинув голову в усеянное звездами небо, в затаивший дыхание холодный полог.
– Я знаю о вас! Знаю, кто вы такие! Извращенцы, злобные ублюдки! Я покончу с вами, мать вашу! Сожгу вас на хрен! Слышите, вы, старые морщинистые мошенники?! Уйти – значит уйти,[8] а? Этого вы хотите? Я не уйду. Я останусь! Вы уйдете первыми. Я клянусь. Уроды. Черт!
Спотыкаясь, он бредет по подъездной дорожке, погружаясь в глубокое молчание. Едва стихла его напыщенная речь, напряженная тишина перед запертыми дверями и пустыми окнами угнетает, пробирает до мурашек. Пока воздух не пронзает крик совы, предъявляющей свои права на ночь, сквозь которую способен глядеть только хищник.
Сова. Совы, единороги и пингвины. Любимцы Грейси.
Том падает на колени. Теперь он рыдает. От дующего с запада ветра стынут слезы. Холод зажимает нос.
Том устало поднимается на ноги. «Куда мне идти?» В разрушенный дом с кровью дочки на пороге? В больницу, где он никому не нужен и не способен ни на что, кроме как причинить еще больше вреда?
«О боже, нет, боже, нет,
