Татьяна Устинова - Гений пустого места
Вся любовь, которая только есть на свете, о которой писали старик Шекспир, старик Петрарка, старик Роберт Бернс, умерший, помнится, в тридцать семь лет, оказалась вполне осязаемой и материальной и сейчас сидела у Хохлова на коленях, и он держал ее за бока.
Даже не будучи Петраркой, он как-то очень отчетливо понимал, что это она и есть. Старая подруга Родионовна, воплощение вселенской любви.
– Я тебя люблю, – повторил Хохлов настойчиво, потому что она должна была понять хоть что-нибудь из того, что понял он. – Ты слышишь?
Она покивала.
Он взял ее руку и поцеловал в ладонь, удивляясь тому, какая это необыкновенная музыкальная ладонь, отмеченная угловатой женственной грацией, и еще тому, что такая возвышенная чепуха лезет ему в голову!..
Ладонь сжалась, и пальцы ухватили его за нос.
– Интересно, – шепотом сказала Родионовна в самое его ухо, – если долго тянуть, у тебя вместо носа вырастет хобот?..
Хохлов хотел было выложить ей все, что он думает о хоботах и о том, откуда именно они растут, но тут она его поцеловала в какое-то на редкость неудобное место, в шею, и он забыл про хоботы.
Он никогда не задумывался о том, почему по научной классификации принадлежит к классу позвоночных, а теперь понял. Он принадлежит к классу позвоночных, потому что у него есть позвоночник, который сейчас окостенел, затвердел и покрылся инеем, как у попавшего в снежную лавину динозавра.
Только что динозавр мирно ощипывал листву с реликтовых берез, реликтовых дубов и, быть может, реликтовых кленов, но на него свалилась лавина, и он окостенел.
Окостеневший динозавр Хохлов сидел, сильно выпрямившись и глядя остекленевшим взором в одну точку. Родионовна от шеи потихоньку переместилась к его груди, для чего ей приходилось проводить серьезные работы, изворачиваться и то одной, то другой рукой придерживать его джемпер, который все норовил вернуться на место и скрыть от нее любимого.
Потом джемпер ей надоел. Она завозилась у Хохлова на коленях – он опять чуть не заплакал, – сдернула с него джемпер и швырнула себе за спину. Некоторое количество голого Хохлова оказалось теперь в ее полном распоряжении, и она хорошенько им попользовалась.
Ледниковый период миновал так же внезапно, как и нагрянул, пришла даже не оттепель, а великая жара, лед растаял, и динозавр Хохлов стек по спинке брудастого дивана, так что одно плечо у него оказалось висящим в воздухе, другое – зажато большим количеством несгибаемого поролона, а шея вывернута под странным, неестественным углом. Должно быть, так и положено оттаявшим динозаврам. Сверху на нем сидела Родионовна и проделывала ужасные вещи.
Его язык прилип к гортани, сердце сотрясалось так, что было слышно, казалось, в скверике возле памятника Циолковскому, и дышать было трудно, очень трудно.
Бенгальский огонь, не простой, а какой-то на редкость здоровенный, загорелся внутри, искры полетели, и там, куда они падали, все шипело и болело от ожогов.
Он все хотел что-то ей сказать и, кажется, сказал, а потом оказалось, что нет, потому что они целовались отчаянно, а Хохлову было хорошо известно, что невозможно говорить и целоваться одновременно.
Когда она стащила с него джинсы, Хохлов опять призвал на помощь Джоуля вместе с Томсоном, и опять они ничем ему не помогли.
Все теперь держалось на тоненькой ниточке, и бенгальский огонь вот-вот должен был ее прожечь.
В какой-то момент мир вокруг них перевернулся вверх ногами, по крайней мере, так почудилось Хохлову, который видел теперь все будто со стороны, и оказалось, что Родионовна неудобно лежит на диване, и Хохлов нависает над ней, и у нее широко распахнутые серые глаза, и пылающие щеки, и приоткрытые в нетерпении губы, и она нетерпеливо подгоняет его, словно не в силах дождаться.
Искра пережгла ниточку, все рухнуло, обвалилось и с грохотом покатилось к финалу, и тут они оба увидели, как близок ревущий водопад, над которым сияет радуга, а у подножия лежит весь мир, от самой далекой звезды до самой последней песчинки, и что этот мир огромен и прекрасен и весь принадлежит им, пусть только один миг, но принадлежит, весь целиком, и за обладание им можно отдать полжизни, и именно это и имелось в виду, когда затевалась вся история, название которой «любовь»!
Казалось, оттаявший динозавр в какой-то миг вдруг затрубил на весь свет о своей победе и о своем новом знании, а может, и не трубил, но победа была полной и окончательной.
Вскоре после победы динозавру пришлось передислоцироваться. Лежать вдвоем на диване оказалось невозможно, впрочем, и лежанием это трудно было назвать. Скорее, свисанием.
Они свисали некоторое время, потом зашевелились, задвигались и приняли более устойчивое положение.
Какое-то время они просто тяжело дышали, глядя прямо перед собой, а потом повернули головы и взглянули друг на друга.
– Я только одного не понял, – сказал Хохлов после некоторого молчания, – где ты успела так развратиться?.. Меня же не было в твоей жизни!
– Я развратилась только что, – объявила Арина. – На твоих глазах. И я очень хочу пить.
Тут они проворно поднялись с дивана и одновременно ринулись в сторону кухни.
– Я тебе принесу! – сказал Хохлов.
– Лежи, я сама налью, – сказала Родионовна.
И они опять посмотрели друг на друга.
Бенгальский огонь потерял свою силу и теперь лишь тихонько и приятно шипел внутри, и Арина, взглянув на Хохлова, вдруг осознала, как он выглядит и что именно на нем осталось из одежды. Она сама выглядела ничуть не лучше, и, только что развратившаяся Арина ахнула и изменила маршрут. Не добежав до кухни, она свернула в ванную, натянула шелковый халат, который когда-то был розовым, а потом приобрел неопределенно бежевый оттенок, кинулась на кухню и бросилась Хохлову на шею.
Он пил воду из бутылки и немного пролил, когда она бросилась на него.
– Хочешь?
Она взяла у него бутылку, закинула голову и тоже стала жадно пить. Хохлов смотрел, как двигается ее горло.
– После секса всегда сушняк? – осведомилась она, оторвавшись от бутылки, и снова стала пить. Хохлов все любовался ею.
– Хочешь, я тебя покормлю? – спросила она, напившись вволю. – Ты же небось голодный приехал! Я сейчас могу быстренько…
– Ты сказала, что у тебя ничего нет, – возразил Хохлов.
Незастегнутые джинсы все время уезжали с задницы и, чтобы не придерживать их рукой, он сел на табуретку и поставил Родионовну между собственных коленей.
– У меня всегда есть банка консервированной ветчины, – объявила Родионовна, обняла его за голову и прижала к истертой шелковой ткани, под которой очень сильно билось ее еще не остывшее сердце. Она подозревала, что сердце теперь не остынет никогда. – Мне часто некогда сходить в магазин, или сил нет, и я всегда держу банку ветчины и сосисок, чтобы не умереть с голоду. Хочешь?
– Чего?
– Ветчины или сосисок? Или и того и другого?
Хохлов взял Арину руками пониже спины и придвинул к себе поближе. От ее халата пахло ванной, духами и ею самой. Он порылся носом, нашел то, что искал, уткнулся и опять почувствовал трепет, который вполне можно было характеризовать, как благоговейный, если бы он не перерастал так быстро в самое обыкновенное вожделение.
Прежде, до ледникового периода и воспоследовавшего потепления, его простые и незатейливые эмоции не перерастали так быстро в это самое вожделение.
Он еще порылся носом – Родионовна замерла и дышать перестала – поднял голову и предложил загадочно:
– Давай еще разочек? Быстренько! Пока дети в школе.
– Какие дети, Хохлов? – спросила она дрогнувшим голосом. – Или после секса у тебя наступает не только сушняк, но и маразм?..
– Наши дети, – объяснил Хохлов. – Они в школе, мы еще успеем. Только давай на кровати, а? Если я упаду с дивана, тебе придется меня лечить, и я ни на что не буду годен.
– Хохлов…
Странно, что она ничего не понимает!.. Как она может не понимать после того самого водопада, который они видели вместе?!
– Митя, ты так странно говоришь…
– Да не странно! – с досадой возразил Хохлов. – Ну, у нас же появятся дети! И сначала они будут маленькие, а потом пойдут в школу! И по субботам мы станем провожать их на занятия и заниматься любовью, пока они не пришли. Что в этом непонятного?..
Тут Арине стало почему-то страшно, и Хохлову стало страшно, и она предложила робким голосом:
– Давай чаю попьем!
Он отпустил ее, они уселись по разные стороны стола, и Арина вытащила его любимое печенье, и некоторое время они задумчиво хрустели им, поглядывая друг на друга.
Когда есть печенье и в тонкой чашке рубиновый чай, остро и тонко пахнущий, все становится на свои места. Хохлов с Ариной синхронно думали о том, что все, пожалуй, не так уж страшно.
Пожалуй, в происходящем вообще не было ничего страшного.
Они пили чай так, как пили его всегда, и в то же время совсем по-другому, с каким-то новым и прекрасным чувством знания друг друга, еще не остывшие от пережитого, и печенье казалось самой вкусной штукой в мире, и в их сидении за столом было что-то от хохловской недавней фантазии – дети в школе, и у них есть полдня только друг для друга, и вся жизнь еще впереди, и любовь впереди, а в спальне стоит самая необыкновенная на свете кровать, и они сейчас пойдут и упадут в нее, и в их распоряжении будет бесконечность!..
