Павел Шестаков - Остановка
Странно, но мне послышался в его словах вопрос, а не утверждение.
— В самом деле. А что ты делал сегодня ночью?
— Меня… ну как бы сказать… По-дурацки получилось. Меня умыкнули.
Он с трудом выговорил это слово, то ли с непривычки, то ли сомневаясь в его достоверности.
— Похитили, что ли?
— У нас разве похищают?
— Верно, не Сицилия. — Мазин бросил взгляд на меня.
Я не знал, как откликнуться, и смолчал.
— Меня схватили и увезли.
— Ты, я вижу, сопротивлялся. Или даже удрать удалось?
Мальчик приподнял руку к щеке. Вокруг синяка пробился румянец.
— Нет! Их двое было, они сильнее меня, взрослые мужики. Втолкнули в машину, завязали глаза, руки связали.
Анатолий замолчал; было видно, как остро переживает он унижение.
— И куда же они тебя повезли?
— Не знаю. Никуда.
— Как это понять?
— Просто за город.
— А там?
— Мы не выходили из машины. Остановились. Ну… ну, и они заставили меня признаться, что я убил.
— А на самом деле?
Я еще ожидал возмущенного «Что вы!». Но паренек сказал тихо:
— Да.
— Значит, они вынудили тебя признать правду?
— Да.
— Они… били тебя?
Он сглотнул комок, подступивший к горлу.
— Один раз. По лицу. Но вы не думайте. Я не испугался. Я хотел это сделать сам. По-настоящему, они не заставили меня.
Я понимал, как трудно признаться ему в слабости.
И Мазин кивнул понимающе.
— Верю. И ты сознался? Как? На словах или тебя заставили что-нибудь подписать?
— Нет. Они заставили наговорить на магнитофон. Они даже не развязывали мне глаза.
— Не помнишь, что ты говорил?
— Они продиктовали. Я — Михалев Анатолий, признаю и подтверждаю, что двадцать шестого июня собственными руками столкнул в воду с целью утопить Черновола…
— Так оно и было?
— Да, так. Почти так.
— Почему почти?
— Я не знал, что он утонет. Он-то здоровый был. Я… Ну это ж все не имеет значения, раз он утонул. И я не жалею об этом, — добавил мальчик с вызовом.
Мазин покачал головой.
— Так не нужно.
— Чтобы суд не обозлять? — с ироническим пониманием поинтересовался Толя.
— До суда пока далеко. Чтобы себя не терять. Убийством человек гордиться не должен.
— А по-вашему, нет людей, которых убивать нужно?
— Самосудом? Нет!
— А какая разница, если гад?
— Ну, это ты широко взял, Давай-ка с узкой частью закончим. Значит, ты наговорил на магнитофон свое признание, да еще с излишком. И с завязанными глазами? А потом?
— Отвезли в город, развязали руки и вытолкнули из машины.
— Глаза не развязали?
— Глаза я сам развязал. Сорвал повязку.
— Номер машины, марку не заметил?
— Не успел.
— Ясно. Они не ждали, пока рассмотришь. Ну а теперь главное: зачем все это с тобой проделали?
— Разве не понятно?
— Мне не совсем.
— Чтобы отомстить за Черновола. Они сами сказали.
— Неуловимые мстители?
— Дружки его.
— Понятно, — снова сказал Мазин. — Дружба — дело святое. Кровь за кровь. — И, переходя на серьезный тон, добавил: — Последний вопрос, Толя: ты кого-нибудь подозреваешь?
Мальчик замялся, наклонил голову.
— Вижу, нужно подумать. Вернемся назад. Итак, ты толкнул его, он упал и… не выплыл. Но ты не думал, что он утонет.
— Я вообще ничего не думал. Я бросился, когда он мать ударил.
Сказано было именно «мать», а не «мама».
— Спасибо. Теперь иди подкрепись, потом продолжим.
На этот раз мальчик от еды не отказался. Видно, высказавшись, он сбросил немного нервное напряжение и почувствовал голод, даже большой голод. Жена это сразу заметила — она встала тем временем и слышала почти все, — и принялась кормить Анатолия как следует, начиная с борща, несмотря на ранний час.
Мы с Мазиным на кухню не выходили, понимая, что своим присутствием аппетита ему не прибавим. Сидели в кабинете и ждали.
— Приготовь, пожалуйста, бумагу и ручку, — попросил Мазин.
«Что это он, протокол вести хочет?» — подумал я с недоумением, но просьбу исполнил, положил необходимое на стол, попробовал ручку на клочке бумаги, писала мягко.
Только после этого я сказал:
— Признаться, я в ошеломлении.
— Ну что ты! Все отлично. Нет, на «четыре с плюсом», — поправился он. — Все-таки не Сицилия, а Корсика, как видишь. Вендетта, а не выкуп.
— Дичь. Вендетта руками правосудия?
— Ты тоже за самосуд? Зря. А вот насчет дичи, пожалуй, ты прав, похоже на утку. Но тем лучше.
Это и все, что он успел сказать, вернулся Толя. Мальчик умылся попутно, и щеку ему жена йодом смазала, а рубашку забрала, чтобы заштопать. Такой и появился он перед нами, острые плечи торчали из голубой майки.
«Ну, куда ему в колонию!» — подумал я со страхом.
— Подкрепился? Как самочувствие? — спросил Мазин.
Меня немножко коробил его бодрый тон.
— Нормально.
— Вот и хорошо, садись к столу, бери ручку.
— Зачем?
— Признание напишешь. Магнитофона у нас нет.
— Без бюрократизма нельзя?
— Нельзя, — коротко ответил Мазин.
— Да я не знаю, как писать.
— По ночному образцу. Готов? Я помогу.
Мальчик сел за стол, ссутулился над бумагой. Черные, полуоблезшие плечики вызывали острую жалость.
— Пиши. «В прокуратуру»…
— Какую?
— Не знаешь?
— Нет.
— Тогда пиши просто — «в прокуратуру». Написал?
— Да.
— Теперь текст. Я, Михалев… имя, отчество, год рождения, ученик… какого класса?
— В девятый перешел.
— Пиши — восьмого. Дальше: добровольно и чистосердечно сознаюсь, что такого-то числа, года, месяца… видя, как Черновол бьет мою мать… Напиши, где это было… И главное: бросился на него и столкнул с пристани в воду. С целью утопить — не надо.
Мальчик писал, а мы ждали.
— Плечо подними, не сутулься, — сказал Мазин.
Толя выпрямился.
— Готово? Подпиши и поставь число. Вчерашнее.
Мальчик повернулся резко.
— Как вчерашнее? Это же неправда?
— Разве ты мне соврал?
— Я? Вам?
— Ты. Ведь ты говорил, что по-настоящему тебя не принудили, что еще до похищения, то есть вчера, ты собирался сам все честно рассказать?
— Да… Но…
— Ты сказал неправду?
— Правду. Я ведь не знал, что он утонул, а когда узнал, что она вину взяла на себя… Как же я мог скрываться?
— Вот-вот. Значит, никакого вранья нет. Просто тебе не пришло в голову, что нужно признание зафиксировать на бумаге. О бюрократических формальностях ты не подумал, верно?
— Писать я не думал.
— А мы поправили дело. Вот и все. Подписывай.
Толя положил ручку на стол.
— Я не хочу так. Вы меня жалеете.
— Немножко есть, — согласился Мазин. — Ну и что? Это когда я учился в школе, нам вдалбливали, что жалость унижает человека. С тех пор много воды утекло, некоторые вещи иначе смотрятся. Так что униженным себя не считай. И будь уверен, на обман закона я не пойду. Я только хочу, чтобы были наказаны те, кто действительно виноват.
— Но его-то я столкнул.
— Опять гордишься?
Мальчик вскочил.
— Он заслужил. Он семью нашу разбил. Он, может, быть, даже убил папу! А если не убил, все равно убил, понимаете?
— Понимаю, Толя.
— И я рад, что он умер. Вы бы его за что судили? За какие-то тряпки, обрезки! Подумаешь? Да он и не воровал, он же из сэкономленного. Вам еще адвокаты скажут, что он полезный человек, который не нашел себя, не реализовал своих возможностей. Он бы легким испугом отделался. А мы не обрезки, не хэбэ какие-то. Мы люди, и он нас… И правильно я сделал. Это повезло всем, что такая сволочь сдохла!
Мазин смотрел непроницаемо, не споря и не поддакивая мальчику. Выслушал и повторил, будто и не слышал всех горячих слов:
— Подпиши, Толя.
— Нет, не хочу. Все ловчат, а я не хочу.
— Ловчат не все. Поверь, ты не себя выручаешь, а помогаешь следствию. Пока это запомни, потом поймешь. И точка.
Мазин голоса не повысил. Но Толя послушался наконец, присел и быстро поставил фамилию.
— Дату, пожалуйста… Вот и хорошо.
— Куда мне теперь?
— Не спеши. Еще одна бумага нужна.
— Зачем? Кому?
— Мне. Но теперь ты без подсказок, сам, собрав свою память, опишешь, что с тобой произошло сегодня ночью. Детально! Мелочей тут быть не может. Повторяю — детально. Не спеши, перечеркивай, если ошибешься, но пиши только правду. Кстати, ты мог бы узнать их по голосам?
Снова Анатолий заколебался.
— Вижу, что мог бы, верно?
— Да, одного.
— Почему одного?
— Говорил один.
— Вот как! Любопытно. И говорившего ты бы узнал?
— Да. Голос узнал бы.
— А в лицо?
— Я же не видел…
— Ты его знаешь, Толя, — сказал Мазин буднично.
Анатолий вскинул глаза, встретился взглядом с Мазиным и подтвердил глухо:
