Юлия Винер - Красный Адамант

И вот звонит Галка, что они сейчас с Азамом едут за мной. Знаю, что огорчится, но что же делать. В каком виде я сейчас, мне даже людям показаться неприятно, решат, что настоящий инвалид.

Дружелюбно все ей объяснил, она поняла, что я не то что бы, а в самом деле не могу. Поэтому согласилась, что поедут Татьяна с Алексеем, а я уж потом, когда буду покрепче. И говорит мне:

— А оттуда я провожу маму прямо к тебе. Если ты не против.

Я так обрадовался, что даже испугался.

— Да она же не успеет вернуться к этому своему?

— Нет, — говорит, — она на Йом-Кипур с ним не будет.

Как я ни радовался, а удержаться не смог:

— Ну конечно, — говорю, — на каждый день гойка ему годится, а как Йом-Кипур, так пошла вон.

— Нет, — говорит, — это она сама так решила. Пока, сказала, полный гиюр не приняла, не буду ему в этот день мешать. Он молиться будет, в синагогу пойдет, и поститься вместе с сыном.

— А она, — спрашиваю, — разве не будет?

— Не знаю, — говорит, — сам увидишь. Но ты не волнуйся, тебе мы еды много принесем, возьмем для тебя у арабов сухим пайком. Так согласен? А нет, Алексей ее к себе заберет.

— Нет, — говорю, — чего же. Пусть приходит.

Какой бонус мне на Йом-Кипур!

Кто-нибудь скажет — вот так баба, идет от любовника к брошенному мужу пересидеть Судный день. Просто использует его хату в случае необходимости.

А я так совсем иначе думаю и очень счастлив. Что именно в этот день она не куда-нибудь хочет идти, а именно ко мне. Чувствует подспудно, что ее дом здесь, вот и идет.

Целые сутки пробудет, даже больше, и никуда не побежит. И делать ничего нельзя, только молиться, элохимов кормить, а сама наверняка будет поститься. Ну и что, может, и я с ней заодно. Ей это будет приятно, а пищу палестинскую и послезавтра можно съесть, в холодильнике не испортится.

А за сутки много чего может произойти в наших отношениях!

Покапал очередной раз в рот из пузырька и радостно принялся за панно, даже боли сразу уменьшились, а сил прибавилось.

Единственно только, что курить в Йом-Кипур тоже нельзя. И даже, кажется, воду пить нельзя. Но это, пожалуй, уж слишком, для первого раза. И потом, больному разрешается.

То постою, то посижу, но работаю прилежно, даже узор не так уж плохо выглядит. Немножко нарушаю там и сям, исправляю дефекты заказчика, но он и не заметит.

Хамсин здоровенный, а мне хоть бы что. Так настроение поднялось, что почище всякого перкосета. И нетерпения никакого не чувствую, а только одно радостное ожидание. Лучше нет этого чувства, когда чего-то хорошего ждешь.

Позвонила Кармела, спрашивает, не хочу ли я вместе с ней есть сеуда мафсекет, то есть последнюю трапезу перед постом. Изложил ей ситуацию, в самых общих чертах. Огорчилась, понятно, но я с ней поговорил так ласково, душенькой ее назвал (на иврите, понятно, другое слово, не такое нежное, но она лучшего не знает), что не рассердилась.

Новости, что ли, последний раз послушать? А то ведь на сутки все замолчит, и радио, и телевизор, и там хоть очередные близнецы, ничего не узнаем. Включил — полная тишина. Значит, уже после двух. Ну и черт с ними, с новостями, без них лучше.

А за окном становится все тише, тише, нигде никакой музыки, людей мало, машина уже редко-редко какая проедет, и воздух постепенно сгущается. В ресторанном помещении дверь закрыта, но объявление как исчезло, так и нет.

Ну и пусть, пусть снова ресторан откроют, и пляшут, и поют хоть до утра, я согласен. И даже балалайка с флейтой пусть приходят и трендят. Пусть все опять станет, как было. Но только чтоб, подчеркиваю, все.

Воздух все густеет и густеет, обычно мне в эти часы как-то не по себе, страшновато становится. А сейчас совсем не страшно, а, наоборот, весело, я Танечку жду.

Общий шум города исчез, он всегда над тобой висит как одеяло, и его вообще не замечаешь, а тут вдруг слышишь, что нету. Точно как холодильник, который гудит, гудит, и вдруг щелк! — и затих. Только тогда и осознаешь, что гудел. Изредка в тишине слышу, одинокая машина проносится, спешит.

Вот и автобус проехал, скорее всего, последний.

Скоро вообще всякое движение полностью закроется, значит, они вот-вот прибудут. Галке обратно в Старый город придется уже пешком топать.

Опять стал плести и даже увлекся. Свободнее начал вносить исправления в узор, и панно постепенно приобретает человеческий вид.

Оторвался и глянул на часы. Скоро четыре. Люди садятся есть, но я уж дождусь Татьяны.

Дядюшка уже укатил в свою Рамаллу, где же они? Неужели пешком идут? Можно ведь еще пока взять такси. Пока сирена не прогудит, можно.

За окном уже полная тишина.

Людей вообще не видно. Они теперь после трапезы и после сирены появятся, когда верующие пойдут в синагогу.

Между прочим, там в этот вечер очень красиво поют, я раз был в синагоге на службе в Судный день, пришли в ульпан религиозные и пригласили. Правда, потом оказалось, что религиозные были какие-то не такие и синагога тоже не вполне, но мне очень понравилось.

Да, но теперь им уже совсем пора. Наверное, Татьяну там заговорили новые родственники, и она стесняется уйти. Но ведь Галка при ней, эта не станет разводить церемонии.

А что, если… если Татьяна вдруг передумала и ушла к сыну?

Звоню Алексею, он берет трубку и с ходу начинает мне со смехом:

— Эх, папаня, жаль, тебя там не было…

Но мне не до смеха, перебиваю его:

— Мать у тебя?

— Мать? Она же к тебе собиралась. Я раньше ушел, ее Галка с Азамом обещали отвезти.

— Когда это было?

— Да уж часа, наверно, полтора. Что, до сих пор нету?

— Нету.

— Ну, — смеется, — видно, она решила Йом-Кипур с арабами отмечать.

Вспомнил еще возможность. Могла пойти к Стене плача, это там рядом.

Подождал еще немного, работа уже не идет. Начало смеркаться.

Нашел листок, который мне Азам дал перед уходом, сказал: на всякий случай мои телефоны. Развернул. Сверху два телефонных номера, простой и мобильный.

А внизу — еще номер, обведен рамочкой, и печатными латинскими буквами: банк такой-то, улица такая-то, Никосия, Кипр, и моя фамилия, тоже по-латински. Да плевать мне на этот Кипр вместе с его банком!

В домашнем телефоне ответчик по-арабски, мобильный вообще не отвечает.

Ну, хорошо, положим, Татьяна с Галкой сходили к Стене и теперь идут пешком, но арабы-то чего не отвечают? Куда они делись? Тоже к Стене пошли, Судный день праздновать? Хотя там и мечеть ихняя, может, туда…

Звоню Кармеле. Не знаю, чем она может помочь, но с кем-то поговорить надо. А она мне:

— Хочешь знать мое мнение? По-моему, она просто пошла обратно к своему Йехезкелю.

— Вряд ли, — говорю и описываю ей, что Галина сказала.

— М-мм… — говорит. — Не хочет ему мешать… Ну, если так беспокоишься, позвони ему и проверь. Только скорей звони, а то отключит телефон. А еще лучше, брось эти глупости и приходи ко мне. Я уже поела, но для тебя найдется. И будем… поститься вместе.

Я уж и сам подумывал позвонить этому ее, но не хотелось как-то.

Все же взял и позвонил. Но у него только длинные гудки. Он уже отключился и не включится до самого конца Йом-Кипура. Там Татьяна или не там, а связи никакой нет, и остался я на бобах. А так радовался, дур-рак!

И тут завыла сирена.

Встать! Суд идет.

Религиозный квартал от меня близко, и сирена звучит во всю силу, мертвого подымет. А мне так скверно, что слышать я ее не хочу, даже уши зажал.

Но даже сквозь зажатые уши и сквозь сирену слышу, трезвонит телефон.

Уже не надеюсь, что это Таня, скорее, Галка решила сообщить, чтоб не беспокоился.

Сил у меня опять никаких не стало, едва трубку снял.

Официальный женский голос:

— Вам звонят из такой-то больницы. Господин Чериковер? Михаэль?

— Я…

— Одну минуту, с вами хотят поговорить.

А сирена все воет, воет, суд начался вовсю.

— Михаэль? — Нежный Ирискин голосок дрожит в трубке. — Михаэль, ты только не беспокойся… все будет хорошо, они живы, ты только не беспокойся…

Сирена наконец-то замолчала.

Часть четвертая

ЧЕРТ РАСПУТАЛ

Человеку, едва только его на небесах запланируют, тут же и навешивают два приговора.

Первый приговор приводится в исполнение через девять месяцев, и отбывать срок, если только мать аборт не сделает, теоретически положено сто двадцать лет, а на практике исключительно редко, хотя по нынешним временам до ста иной раз дотягивают. Это жизненный приговор.

А второй, смертный, откладывается. Не отменяется никогда, абортов в данном контексте не бывает, но откладывается — вот именно на эти сто двадцать теоретических лет. То есть в этих пределах, а сколько конкретно выйдет — это как кому повезет. Причем ни за хорошее поведение не накинут сроку, ни за плохое не скостят.